В тихой молитве едва колебался клин бороды Иоанна; рука, сжимавшая серебряный крест, размеренно тыкалась в губы женщин, а прищуренный взгляд неотрывно щупал окаменевшие лица.
Друцкой, заметив наконец, как царёво лицо зарделось в мимолётной улыбке, уверенно подошёл к девушке, приложившейся ко кресту, и торопливо увёл её на паперть.
За ним с воем побежала какая-то старуха.
— Отдай! — обхватила она ноги опричника. Друцкой мигнул стрельцам.
Старухе заткнули рот и уволокли… Ночью Федька Басманов услышал сквозь сон чьи-то сдержанные рыдания.
— Аль баба? — насторожился он и пошёл на звуки. В каморке под лесенкой, связанная по рукам и ногам, лежала уведённая Друцким из церкви девушка.
Федька зажёг сальный огарок и склонился над полонянкой.
— Откель принесло тебя, красная?
Девушка попятилась в угол. Воспалённые от слёз глаза её с мольбою и страхом уставились на опричника.
— Кромешник ваш с разодранным ухом сказывает — для царя меня уготовал.
Басманов заскрежетал зубами.
— Сызнов Друцкой замест бабы потваренной охальничает!
Коротким взмахом кинжала он разрезал верёвки.
— Ты нишкни, красная, а яз поглазею дозорных.
На крыльце, у окон и по всему двору стояли стрельцы. Опричник понял, что уйти незамеченным из хором невозможно, и торопливо вернулся в каморку.
— А не тешиться ему с тобой, красная! — горячо шепнул он полонянке и, прежде чем она успела что-либо понять, пырнул её кинжалом в грудь.
Вскоре в опочивальню Грозного ворвался Друцкой.
— Израда, царь!
И робко:
— Убили ту девку, преславной…
Царь гулко вздохнул и почувствовал, как по всему телу пролилась сладостная истома.
— Буй! Нешто можно тако пугать по ночам!
Разувшись, Федька Басманов пробрался в опочивальню.
— Ты, что ли, Федька? — чуть приподнял голову Грозный.
— Яз, государь! — тоненьким бабьим писком откликнулся опричник и, складывая бантиком губы, колышущейся походкой подошёл к постели.
— Ноженьки растереть бы тебе на сон, государь. Чать, за день-деньской притомился!
И тёплой ладонью нежно провёл по бугристым икрам. Истомно потягиваясь, царь привлёк к себе Федьку. Неожиданно он привскочил и вцепился опричнику в волосы.
— Никак, кровь на тебе?
— Помилуй, царь! Откель ей тут взяться?
Но смущённо забегавшие глаза выдали его с головой.
— Откель, мымра?! А не ты ль девку ту поколол?
Федька попытался улыбнуться, но, встретившись с хмелеющим взглядом царя, отскочил к двери.
— Откель, смерд?!
Опричник вылетел из опочивальни.
Утром, после обедни, Грозный приказал вывести Сыркова на двор.
— Сказывай! Честью прошу — куда казну схоронил!
Фёдор скривил лицо в презрительную усмешку.
— Авось кромешники твои и без подсказа найдут! На то и воры, чтоб чужое пёсьим духом учуять!
— Ну-у, ты!
— Ну, яз! Эка, признал-таки!
Грозный покрутил в кулаке клин бороды.
— Не в Волхове ли потопил?
Полоняник таинственно прищурился.
— А ты, поглазел бы, московской князь!
Малюта замахнулся на Сыркова ножом, но вдруг, осенённый удачной мыслью, повернулся к царю.
— А не поглазеет ли сам хозяин казну свою в Волхове?
На длинной верёвке потащили Сыркова по городу. У реки Друцкой сорвал с его шеи крест.
— Пригож с водяными и безо креста!
Усевшись с близкими в ладью, Грозный намотал на руку конец верёвки, которой был связан торговый гость, и приказал отчалить от берега.
— Живуч же ты, Фёдор! — развёл царь удивлённо руками, когда вытащенный из реки Сырков пришёл в себя. И склонил добродушно голову на плечо. — А что гожего, добрый человек, видывал ты под водой?
Сырков собрал весь остаток угасающих сил и судорожно сжал кулаки.
— Великой князь! Видывал яз, како собрались водяные Волхова, Ладоги, Ильменя и, твоей души сдожидаючись, рядили изрядно, в какую преисподнюю да каким кромешникам бросить её, окаянную!
Иоанн улыбнулся.
— Добро ты узрел! — И с жутким спокойствием потрепал пытаемого по лицу. — Волю яз поглазеть, како душа моя в преисподней будет кипеть!
Он помолчал немного и, смакуя, прибавил:
— Подвесить его к дыбе, да тако, чтобы колени в котёл приходились с кипящим варом, да варить, покель душа моя не приобыкнет да покель не поведает он, куда казну схоронил.
Извиваясь в страшных мучениях, Сырков упорно молчал до тех пор, пока не почувствовал, что теряет рассудок.
— Под трапезной… Третья половица ошую окна! — захлебнулся он и без чувств упал на Басманова.
Когда короба с казной и драгоценностями были найдены, опричники изрубили в куски тело Сыркова и бросили в Волхов.
— Ляхам челом ударь! — ревел исступлённо Малюта. — Да пониже римской ереси поклонись!
В тот же день казнили всех знатных новагородцев, обвинённых в тайных сношениях с Польшей.
Река кипела криками утопающих и молодецкими песнями опричных людей. Рогатинами, копьями, баграми и топорами били стрельцы по головам осмеливавшихся вынырнуть из воды.
Скуратов, распоряжавшийся казнью, изнывал от усталости, но никому не доверял, сам деловито привязывал детей к женщинам, кошек к груди стариков, камни к ногам юношей и по счёту передавал стрельцам.
— Топи их, еретиков!
Расправившись с Новагородом, Иоанн облачился в смиренные одежды и пошёл колымагами на Александровскую слободу.
Связанных холопей после долгих свар поделили между собою опричники и угнали в свои поместья.
Обоз из трёхсот подвод с золотом, серебром, драгоценными камнями, деньгами и иной добычей, захваченной в хоромах знатных новагородцев и в ста семидесяти пяти разорённых монастырях, сильные отряды ратников препроводили в слободу.
Отслужив благодарственное молебствование, Иоанн отправился к церкви святой Евдокии встретить обоз.
Упрятав деньги и драгоценности в церковное подземелье, Грозный сам помог вделать в церковь соборные врата, увезённые из Новагорода.
Ключи от врат он не передал келарю Вяземскому, а предусмотрительно повесил себе на грудь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рогозяный Дид и Шкода вернулись с разведки, полные гордого сознания блестяще выполненной задачи.
Вытащив из ладьи добычу, завёрнутую в рогожу, Шкода взвалил её на плечи и, не отвечая на любопытные расспросы обступивших его запорожцев, пошёл к кошевому.
Казаки двинулись за ним возбуждённой гурьбой и, не надеясь добиться у товарища толку, высказывали самые чудовищные предположения о тюке. Едва кто-либо пытался приблизиться к добыче, — Рогозяный Дид свирепо сучил рукава и так скалил зубы, что и у самых отчаянных головорезов отшибало охоту связаться с ним.
— Ото ж я тебе, батько, бубенцов достал для волов. Чтобы, когда будешь ехать, вызванивало легонько да нечистую силу в поле пугало, — таинственно подмигнул Шкода атаману и бросил поклажу на землю.
В рогоже что-то хрястнуло и беспокойно заворочалось.
Загубыколесо томительно-медленно раскурил люльку, сочно затянулся угарным дымом и, сунув руку за пояс штофных шаровар, с наслаждением почесал низ живота.
Тут уж не мог стерпеть даже выдержаннейший по спокойствию Сторчаус.
— Вижу я, коханые мои паны, — ядовито ухмыльнулся он, — что атаман по щирому своему сердцу задумал поделить тот гостинец: половину бубенцов своим волам оставить, а другую долю — панам молодцам на тарпанов отдать.
И выхватил из ножен молнией сверкнувшую на солнце кривую саблю… Шкода едва успел удержать его руку.
— Ты ж, бисов Сторча, чуть не отправил на шибеницу некрещёную душу!
Сгоравшие от любопытства запорожцы расцвели в блаженной улыбке.