Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.
— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.
— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!
Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.
— Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет — и следу не станет от тех разбойников!
Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:
— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.
И, словно про себя, вздохнул печально:
— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.
Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.
— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта[206], прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!
При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.
Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.
— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.
Царь оживился.
— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!
И твёрдым голосом:
— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!
Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.
— Тула горит, государь!
Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.
Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.
— Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…
— Прочь, долговязая мымра! — злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.
— Сызнов клади!
Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.
Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.
Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.
Царь нетерпеливо шагнул к щебню.
— Како ещё откровение?
Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.
— Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе — явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещёный не придёт, отрок святый, на место сие.
— Доподлинно ли?
— Доподлинно, государь.
И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.
— Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав — в нашем монастыре.
Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.
По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:
— А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?
Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.
— Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь — всякое даяние благо и всяк дар совершён.
Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.
Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе[207]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.
Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.
Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.
— Долго ли простоит крымской царь? — спросили одного из полоненных.
Татарин удивлённо развёл руками.
— Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу[208], господина моего, бросили в яму и не пытаете.
Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.
— Ты ли Дивей-мурза? — огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.
— Я! — И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. — Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня — крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!
Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.
— Будешь ли сказывать?! — кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. — Развяжешь свой нечистый язык?!
— А ты не вели холопям соромить меня — мурзу! — высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.
Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился.
— Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!
Воевода расхохотался.
— Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!
Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:
— Коней своих на прокорм перебьёте, — на чём скакать будете противу нас?
И с презрением:
— В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!
Взбешённый князь приказал обезглавить обоих татар…
Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжёг Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных сёлах.
В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полоняниками, и они бросали их в пылающие костры.
Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.
Крымцы преследовали его по пятам.
В воскресенье запылало увеселительное село царя — Коломенское.
Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.
— Горим! — вихрем неслось из конца в конец. Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и Земляной вал.
Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.
Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.
Москва, Серпухов, Калуга, Тула (вплоть до великого Дона и Дикого поля) обратились в выжженную пустыню.
Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.
— Ты, прародитель наш Володимир! — с утра до ночи молился он перед киотом. — Ты ведаешь тугу мою смертную!
И больно стукался головою об пол.
— Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!
Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Фёдор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам Псалтырь.
Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…
Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришёл встревоженный Вяземский.
— Чего ещё? — капризно надулся Грозный.
— Челом бьют тебе бояре опальные.
Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявою змейкою изогнулась синяя жилка.
206