— Ушли, государь... На сей раз похоже, что ушли, — вздохнув, ответил поп, и в тихом, тусклом голосе его прозвучала печаль. — Радуйся избавлению, державный царь! Радуйся и благодари заступницу твою, Пресвятую Деву Марию, вновь простёршую над тобой, недостойным, милосердную десницу свою... Но они ещё придут! Придут! — вдруг возопил поп, вскинув сжатые кулаки, и неистовство, и гнев, и боль отчаяния засверкали в его глазах. Голос его стал твёрд, спина распрямилась, и взор его пылающий, обращённый к царю, был теперь решителен и смел. — Придут, нечестивец! И горе тогда тебе! Опомнись, Иван, опомнись, окаянный! Что делаешь ты, безумный ты, губящий и душу свою бессмертную, и народ твой долго терпевший, не повинный ни в грехах, ни в недомыслии твоём?! Опомнись, царь! Не отрок, не юноша ты уже — на тебе венец державный... Есть ли Бог для тебя, своевольного, для тебя, беззаконного? Или и вправду ты уверовал, что ты выше суда Его?
— К-кто ты? Я не узнаю тебя, — не сказал, а скорее прошептал помертвелыми губами своими царь, невольно попятившись назад и ища глазами защиты себе от этого бесноватого, растерзанного попа, неизвестно как и откуда попавшего сюда, в верхние покои дворца. Но никого сейчас — ни бояр, ни дядек, ни стольников его — не было вокруг царя, и лишь безмолвные рынды, словно окаменев, продолжали стоять у дверей опочивальни, поблескивая своими топориками в полутьме. И была, была в голосе того попа какая-то нездешняя, нечеловеческая сила, которая удержала царя от того, чтобы приказать рындам немедля вытолкать его вон.
— Я?! Я тот, кого послал Господь наш милосердный спасти тебя, царя беспечного! Тебя, закосневшего в грехе! А вместе с тобой и всю державу твою, гибнущую по твоей вине... Богом я послан тебе, царь. Богом! И Богом дана мне власть над тобой, государем московским. И покоришься ты! И будешь послушен ты мне до самого того дня, когда очистится душа твоя от всяческой скверны, и милосердие войдёт в сердце твоё, и поймёшь ты, злое и беззаботное дитя, что царь ты! Царь и хранитель народа своего, а не гуляка беспутный и бессердечный, неведомо зачем забравшийся на царский трон...
— П-почему? Почему ты, смерд, так говоришь со мной? И кто дал тебе право хулить меня, государя твоего? — бледнея, и теряясь, и чувствуя какой-то новый, доселе неведомый ему страх, прошептал Иван.
— Небо, царь! Небо дало мне власть над тобой! Не сам я сюда явился — Отец наш Небесный послал меня. Был глас мне сегодня на заре: «Встань, Сильвестр! Встань, раб мой послушный! Встань и спаси Ивана-царя, ибо замыслили люди московские убить его. Спаси его от смерти лютой и позорной, и скажи ему Слово Моё, и смири его, и научи долгу его предо Мною и пред державным венцом его... Ибо глух он и слеп! И не внемлет он ни предостережениям, ни знамениям Моим, и нет в нём страха Божия, и никак не отстанет он от своих безумств. Пал конь его верный ни с того ни с сего — он и ухом не повёл. Сорвался великий колокол в Кремле, висевший ещё при прадедах его, разбился на куски — а ему и горя нет. Сгорело на Пасху всё живое по Яузе-реке — он лишь смеётся, и забавляется, и дурачится вместе с холопями своими, как дитя неразумное, радуясь огню. Наконец, спалил Я Москву от Кремля до самых окраин её — и что же? Ни слёз, ни стенаний, ни покаяния Я не слышу от него, и нет на уме его ничего, кроме похоти, и веселья, и медвежьей травли, и скоморохов, и других разных бесчинств, недостойных венца и имени царского его. И даже страшная смерть Юрия, дяди его, не научила злого мальчишку ничему... Встань, раб Мой Сильвестр! Ступай и скажи ему: пришёл долготерпению Моему конец! Либо смирится он, окаянный, либо сокрушу Я его! И нет тогда ему ни пощады, ни прощения — ни на земле, ни на последнем Страшном Моём Суде! Ждут! Ждут его котлы кипящие, и крюки железные, и гореть ему, нечестивому, в адском пламени до скончания всех времён!»
— Это... правда? Это правда, поп?— отделившись наконец от дверей опочивальни и робко, мелким, неуверенным шагом приблизившись к нему, проговорил царь.
— Правда, государь! Святая истинная правда! Клянусь тебе и жизнью моей, и душой моей бессмертной... И сейчас ещё плечо моё горит от того Божественного прикосновения! И сейчас ещё в ушах моих звучит тот голос властный, голос трубный, что разбудил меня на заре... Страшен был голос тот, царь! И страшны были слова его, и покорился я участи моей. Не волен я в себе теперь, государь! Не волен! Ибо должен исполнить я волю Вышнюю, волю Того, Кто послал меня к тебе... Исполнить — либо погибнуть... Плачу я, царь, и скорблю, и страшусь горькой судьбы моей, но ослушаться Пославшего меня не смею... Кто я? Червь! И мне ли судить про то, что свершается на Небесах?.. Дана мне отныне власть над духом твоим, царь. И должен ты покориться ей. Повелел мне Господь быть наставником твоим, доколе не войдёшь ты в совершенные лета, доколе не отстанешь ты от безумств своих, и беспутства, и блудодейства, доколе не навыкнешь ты, царь, править державой своей, за неё же в ответе ты пред Богом и перед людьми... Страшная власть дана мне, царь! Тяжкая власть. Не приведи Бог такого никому... Но что я могу, Иване, дитя моё? Если не я — то кто? Кто спасёт тебя, погибающего в грехе? Кто извлечёт тебя из бездны адовой, из сетей дьявольских, коими опутал тебя Сатана?.. Воля твоя, государь. Я всё сказал. Как знаешь теперь: хочешь — поверь, хочешь — казни слугу своего верного, смиренного протопопа благовещенского, Сильвестром наречённого, готового и жизнь, и душу свою положить во благо твоё. Как знаешь, царь. Мне теперь всё равно...
— А почему... А почему, поп, грехи мои так тяжелы? Чем прогневил я так Господа моего? И... И что успел я, сирота, в свои семнадцать лет свершить такого, что превышало бы меру Его?
— И ты ещё спрашиваешь?! О, горе, горе тебе, дитя беспечное... И горе нам, грешным, коим судьба послала тебя в цари... Семнадцать лет, говоришь? Всего лишь семнадцать лет? А сколько уже смертей на совести твоей? Ты их забыл, Иван? Но Небо тебе их не забыло! Мера? Какая мера, царь? Не знаешь ты ни Божеской, ни человеческой меры, и нет тебе удержу ниоткуда в злодеяниях твоих... Сколько холопей своих верных ты побил до смерти ради одной лишь забавы твоей? Скольких их, товарищей детских игр твоих, ты столкнул с высоких крыш дворцовых затем только, чтобы посмотреть, как будут они, несчастные, корчиться в муках, распростёртые на земле? А сколько чёрного народу потоптал ты до смерти конём своим на площадях и торжищах московских? А скольким мудрым советникам своим ты уже успел головы снести не по их вине, а по пустой прихоти твоей? А за что, изверг, посадил ты на кол двух юношей дивных, славных благородством и мужеством своим, — князя Ивана Дорогобужского[27] и князя Фёдора Овчину? Кто был ближе к тебе, чем они? А за что ты сам, своими руками, бороды палил псковичам — смиренным челобитчикам твоим, и бесчестил их, и грабил, и мучительствам разным подвергал?
— Я царь, поп... И не тебе давать мне отчёт...
— Царь?! Ты — царь?! Ты царь лишь по имени, не по делам своим... Что знаешь ты, безумный, ты, расточитель жизни своей, о долге царском, о заботах державных? Возложил Господь Вседержитель на тебя Мономахов венец и повелел тебе пасти стадо твоё послушное, и оберегать его, и приумножать народ твой и земли твои, и блюсти в государстве твоём мир, и тишину, и суд праведный, и церкви Божьи строить, и веру укреплять христианскую, и агарян, безбожных врагов твоих, сокрушать... А ты? Что делаешь ты, нечестивец? В державе твоей стон; и плач, и скрежет зубовный, на дорогах разбой, в людях вражда, в судах лихоимство, а казна разграблена, а земля вся роздана Бог знает кому и за что. Наместники твои либо спят, либо воруют. Торговля на Руси захирела, народ оскудел. Церкви Божьи запустели, Вера зашаталась... И нет покоя державе твоей ни в чём! Казань опять осмелела, опять бесчинствует в древних вотчинах твоих, и людей полонит, и домы их грабит, и города твои жжёт. И ногаи, и крымцы дикие опять, что ни лето, скачут по степям и дорогам твоим, сея повсюду смерть. И Литва опять грозит тебе войной. А в войске твоём разброд, и содержать его не на что, и начальники твои службу свою забыли и воюют лишь друг с другом за милости твои и за места... А ты?! Ты веселишься, царь! Одни игрища да утехи плотские у тебя на уме. И при живом царе трон твой пуст! Пуст!
27