На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин высунулся в окно.
– Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди: много ли там их, провожатых, да и все ли высокого звания?.. Государеву честь надо соблюдать по чину.
Хвостов быстро вышел на крыльцо, а вернувшись, сказал:
– Десятка два рыцарей и столько же дворян... Три повозки...
– Ну, слава Богу! Не обидно, – облегченно вздохнув, произнес Истома.
Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, от чего стало еще прекраснее его румяное чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но виду не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:
– Что мне делать? Здешние девки мне проходу не дают... Зарятся на меня, а я женат и дите имею... Вот беда-то!
Игнатий посмотрел на него своими умными глазами и строго сказал:
– Полно тебе, Антоша, постыдись! Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи.
Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова: хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.
Держал себя ровно, спокойно Игнатий, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе Истомы-Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.
– Борис Федорович не ошибся – тебя послал со мною. В посольском деле ты пригожий человек... Из тебя выйдет толк. А главное, в чужих странах не верь никому, особливо уветливым словам. Держись твердо. Да и на рожон не лезь. Бывает – лучше гнуться, чем переломиться...
В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:
– Его святейшество изволит приглашать вас к себе.
Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, лукаво переглядываясь между собой.
Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:
– В этой стране, где солнце даже под рубаху залезает, трудно быть праведником... Дорогой брат Сергей, не суди меня! Слаб я! Каюсь!
– Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.
– В Посланиях к коринфянам сказано: «Осквернитеся людие блужданием с дочерьми Мсавли... И разгневался Господь на Израиля!»
– А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: «Будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!»
– Теперь я вижу, брат Антон, не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.
Антон рассмеялся:
– Да что же это мы: «брат» да «брат»?! Будто латынские монахи...
– С кем поведешься – от того и наберешься, Антоша.
– В Писании же сказано: «Человече, не гляди на деву многохотну, на деву красноличную, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишися, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся...» Что ты на это скажешь?!
– Даю зарок – сторониться змеиного ихнего бабьего соблазна... Попробую.
Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.
Оба дьяка вскочили со своих мест, как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.
Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев – другой. Васильев – третьей. Голубев – четвертой. «Вчерашние!» – шепнул Васильев на ухо товарищу незаметно.
Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.
– Ах, девка, девка, хорошо ты говоришь, да ничего не понимаем мы... Видать, говоришь ты нам что-то хорошее... Дай, я тебя облобызаю по нашему старинному русскому обычаю. Ух ты какая! Господи!
Он быстро подошел к ней и крепко ее обнял.
Девушки ахнули и, уткнувшись друг в дружку, весело расхохотались.
– Антон, – послышался унылый голос Сергея Голубева. – Не пугай невинных голубиц! Грешно! Не смущай ангельские души, подосланные к нам иезуитами!
– Сережа!.. Забыл, как вчера ты вечером, в саду?!
Подьячий Васильев указал пальцем девушкам на Сергея.
– Развеселите его... Ну!
Одна девица быстро побежала к Голубеву, села ему на колени и обвила руками его шею.
Звонкий смех девушек зазвенел в ушах подьячих.
– Антоша, я погибаю!.. Тону, опускаюсь на дно погибели!.. Антоша!..
– Крепись, Сережа... Не поддавайся... испытывают!
Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:
– Наши ушли... ушли... к папе ушли... к папе!
Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: «папа», «папа»!
– Сережка, крепись!.. – бормотал Антон, обхватив своими руками двух римлянок. – У-х ведьмы! Бес бы вас, окаянных, побрал!
– Креплюсь, да ровно огнем хватает... Горю!
– Вот те и Послание к коринфянам!
– Кого, Сережа, черт рогами не пырял! Ничего не поделаешь... Уф! Не сидит, бестия, спокойно... Ровно белка... Все одно ничего не выпытаешь... Не поддамся!
Антон вдруг вскочил, словно сумасшедший, закричал:
– Айда в сад! Там не видно! Меньше сраму.
Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.
Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, мрачным, громоздким, невеселым. Всюду стража, закованная в железо; стража какая-то хмурая, жуткая, будто неживая. Громадные бронзовые ворота, в которые пешком вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями [4]папы, давили своею громоздкостью. Мозг московского человека привык к восприятию просторов, свободного пространства как на земле, так и над головами, а эта тяжесть каменных громад стискивала мысль, связывала человеческую волю.
Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, московские послы попали, наконец, во дворец к папе. Пока шли, поминутно останавливала стража, опрашивала, и, когда камерарии что-то тихо страже говорили, проход становился беспрепятственным.
Во дворце папы можно было заблудиться – столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.
Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов пытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного. Истома резко остановил его: «Делай вид, что нас не удивишь». Однако парня трудно было заставить быть бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.
Но вот Шевригин и Хвостов предстали перед папой. Шевригин внимательно вглядывался в умное бородатое лицо Григория Тринадцатого. Согласно обычаю, поцеловали туфлю на ноге папы, сидевшего в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него сияла золотая в драгоценных камнях тиара.
Папа выглядел усталым, желтым, только глаза смотрели остро.
После обмена приветствиями, о порядке которых было Шевригину подробно рассказано самим Медичи, Шевригин передал папе грамоту царя, а в ней говорилось:
1) В прежние годы между отцом нашим и римскими папами были переговоры о любви и союзе. С своей стороны и мы неоднократно пересылались посольствами с братом нашим императором Максимилианом, причем наши послы сказывали, что он имеет сердечное желание стоять с нами заодно против недругов и что на это он имеет твой совет и согласие. Дружественные сношения продолжались у нас и с преемником Максимилиана, сыном его Рудольфом, и мы питали душевное желание, чтобы дом цезарей утвердился на польском престоле.