— Ты воин? — спросил он мальчика.
— Я матушкин! — храбро ответил тот.
Царь добродушно рассмеялся. Анастасия, лежа в постели, тоже засмеялась.
— Благодари отца! — сказала она царевичу.
В ответ на это ребенок низко, чуть не свалившись с ног, поклонился отцу.
— На войну пойдешь? — спросил отец.
— Пойдешь… — ответил царевич.
— На Крым аль на Ливонию?
— Пойдешь на… — мальчик растерялся и убежал опять в свою светелку.
Царь засмеялся:
— Царевич и тот скрывает свою мысль…
— Полно, государь!.. — улыбнулась Анастасия.
В нижних покоях Вешнякова поджидал Грязной.
— Ну, как встретил ту весть государь? — шепотом спросил он спустившегося вниз товарища.
— Спокойно. Осилил гнев.
— А сказал ты…
Не успел Грязной договорить, как на лестнице послышались тяжелые шаги царя.
— Тише! — сжал руку Грязного Вешняков.
Царь сошел вниз и удивленно остановился против Грязного.
— И ты здесь?
— Здесь, великий государь! — молвил Грязной, став на колени. — Прошу прощенья, что дерзнул я прийти без твоего, государева, зова.
— Поднимись! Слушай! Изловите начальника стражи князя Старицкого. Поймайте его в ночное время, хитростью завлеките.
— Слушаем, государь!.. Слово твое царское для нас то же, что слово Божье, милостивый батюшка! Что прикажешь, то и сделаем. Ни отца, ни матери не пощадим, коли к тому нужда явится…
Слова Грязного понравились царю. Он похлопал его по плечу.
— Добудь разбойника… Попытаем его. Позабавимся.
В полдень Вешняков доложил царю, что нижегородские мужики бьют челом, просят милости царской за самовольство и за приношение «слова» на боярина Колычева и его друга, наместника нижегородского.
Андрейка, Герасим и Охима пали ниц, когда вышел царь.
— Буде!.. — услышали они над собой строгий голос.
Не вставая с колен, они приподнялись, чтобы увидеть царя. Большие серые глаза его выражали любопытство. Одет он был просто: в суконном коричневом кафтане, в темно-синих шароварах, запрятанных в красные сафьяновые сапоги. Он был молод, высок ростом, строен, с светлыми, гладко зачесанными волосами. Небольшая бородка, пронизывающий насквозь острый взгляд, орлиный нос делали лицо его необыкновенным. Он приветливо улыбнулся.
Смущение и страх нижегородцев прошли. Парни смело рассказали о крутости колычевского нрава, о боярском неправедном, самочинном суде без старост, без целовальников; о том, как утопил боярин старуху знахарку и за что ее сгубил.
Царь спросил, всю ли свою пашенную землю запахивает Колычев и гонит ли хлебные обозы в Нижний и на Волгу для продажи.
Герасим ответил, что боярин запахивает самую малую часть пашенной земли, чтобы накормить только себя и своих людей, холопов и крестьян, а в продажу ничего не дает и никакого не прилагает старания, чтобы вся пашенная земля давала хлеб, крестьян своих и то теснит хлебом. И выходит, что боярин Колычев живет не по совести, а как «собака на сене».
— Был ли в колычевской вотчине наш посланный Василий Грязной и что он говорил людям? — спросил царь, испытующе вглядываясь в лица парней.
— Был царский посланник. О войне он народу, батюшка-государь, баял, о сборе ратных людей. А как уехал, еще лютее сделался Никита Борисыч. Тут он старуху и утопил и этого парня на цепь посадил… Лютой он у нас, особо во хмелю…
Иван терпеливо выслушал жалобы парней.
Вешняков низко поклонился царю и хотел было увести челобитчиков, но царь остановил его:
— Обожди, — и, обратившись к Охиме, спросил ее: — Ну-ка, девка, что скажешь?
Он улыбнулся. Осмотрел ее с головы до ног, ободряюще кивнул ей:
— Эк, ты какая!
Охима рассказала царю, как наместник теснит мордву, как волостели и приказчики жестоко расправляются с мордвой, чувашами и черемисами. Не пускают их в Нижний, а пустив, облагают данью, кою взыскивают насильно, батожьем, себе на кормленье. Охима сердито закончила:
— Худо станет воеводам и волостелям, коли бушевать учнет народ… Неправда ихняя на них же и скажется…
— Ого! — усмехнулся царь. — Бойка! Пугаешь!
Охима поведала царю, как наместник принудил ее силою быть его наложницей, и о том, что не ушла бы она из Нижнего, кабы не боялась попасть в руки воеводы. Не покинула бы она своего старика отца одного, без ее помощи и заботы.