— А я знаю, кто «вы» и чего «вы» хотите. Верь, братец, мне: не того хотите вы, чего хотят русские люди.
— Великий государь! Самим Богом ты поставлен над нами: тебе ли не знать? Ты все ведаешь, все знаешь… Не всем только верь!
— И не один царь то знает, о чем хочу я тебе напомнить, а дело известное. Как же тут не верить?
— В том прошу тебя, брат, напомни…
— Ужели забыл ты вечер, когда преставился первосвятитель? Кто у тебя был? Кто порицал покойного, как бы лицемера и льстеца государева?
— Не помню… — смутившись от неожиданности, тихо ответил князь Старицкий.
— Много ли было гостей у тебя? Один? Двое?
— Будто бы двое…
— Кто же?
— Ростовский… Больше никого не помню.
— Стало быть, один князь Семен осуждал? Чудно! Чем, чем же не угодил вам покойный митрополит?
— Мы молились об упокоении его души…
Царь с лукавой улыбкой посмотрел на Малюту.
— Кто же «мы»? Князь Семен и ты? Благо и на том. Вы — набожные… Доброе дело! Когда я болен был, помнишь, брат, при Анастасии-царице, вы тоже молились обо мне. И тоже «об упокоении». Твоя матушка свечки вниз огнем ставила, чтобы поскорее Богу душу я отдал и тебя бы бояре на престол посадили. Моего царевича за царское семя не признали вы. Ты и это забыл? А я вот помню. До смерти не забуду.
Владимир Андреевич молчал, не смея взглянуть на царя.
— А я остался жив, да еще и власть забрал себе в руки. Кое-кого из моих доброхотов убрал; их уже и на свете нет, и молятся не они об упокоении моей души, а монастыри по царскому синодику поминают их грешные души. Не так ли? Не легко и мне признаться тебе, брат, в этом. Грешен и я; не будь я царем, легче было бы мне бражничать с ними, нежели теперь молиться об их упокоении…
— Государь, — сказал, оправившись от смущения, Владимир Андреевич, — твоя воля казнить и миловать! Я готов! Все одно в таком страхе не жизнь.
— Знаю, князь… Увы мне! Лучше бы никого не казнить и не миловать, а украсить свой трон цветами мира и добродетели. Но… цветок любит солнце, благодетельную небесную влагу, а от стужи и ветров он засыхает. Подумай над этим. Да ответь мне без извития словес: чего же вы добиваетесь? Нет ли у вас какой тайны против меня?
— Не ведаю, государь, что требуешь. Помилосердствуй, не томи! Ни в чем я не виноват перед тобою.
Иван Васильевич поднялся с кресла. Лицо его стало строгим.
— Владимир! Дважды обманываешь ты меня: и как царя и как своего брата. Коли не ведаешь ты, я ведаю, чего вы добиваетесь. Да и то сказать! Плохо ли жилось удельному князю? Ведь он смотрел на свое княжество, словно бы торговый мужик на свою лавку. Прикажет дворецкому либо казначею обобрать своих поселян, и наместники его и волостели тащат ему великую казну. Мало того, они и себя не забывали кормом и постоянно своего прибытка добивались. А ныне все вы должны пещись единственно о пользе царству. Плохо ныне стало. А скажи-ка мне по-братски, без утайки: если бы тогда преставился я и стал бы ты великим князем на Руси, дал бы ты волю княжатам, вернул бы ты им старые порядки? А? Скажи, не лукавь.
— Государь, Иван Васильевич, ты знаешь — я делал бы то, что укажет Боярская дума. В разногласии не может быть крепким царство. Князья — не враги тебе. Клевещут на них тебе твои ласкатели. Не верь своим новым слугам. Ради своей пользы клевещут они.
— Не то говоришь, Владимир! Я не враг Боярской думы. Она и ныне здравствует, и государь одобряет ее приговоры. Иван Васильевич в дружбе с Боярской думой, но в несогласии с изменниками. Пора бы тебе то, князь, знать. А вот сия писулька, переданная одним из людей литовского посольства твоему другу. Кому? Ты должен знать. Знакома тебе?
Царь достал из кармана небольшой клочок бумаги и показал его князю Старицкому.
— Бывало ли это в твоих руках?
Владимир Андреевич неуверенно покачал головой:
— И не слыхивал о ней.
— И не слыхивал? А в ней писано, что-де незачем московскому царю бездельную войну вести. Все одно ему моря николи не видать. А чтоб война скорее кончилась, воеводы отъезжали бы в Литву к королю, не давали бы поблажек своему тирану. Ничего того ты не ведаешь?
— Нет, не ведаю!
— Ну, добро, князь! Будем думать, — ты мне преданный слуга и честный брат, — сказал царь и, достав из стола другой клочок бумаги, спросил: — А это знаешь, чье это писание?
— Не понимаю, что это, — прочитав бумагу, ответил князь.
— Ну, иди с Богом… Буде с меня. Бог спасет. Иди.
После ухода князя Старицкого Иван Васильевич спросил Малюту: