Малюта никогда не забудет того, как однажды разгневался на него государь за донос на Курбского.
На днях царь сказал Малюте и Басманову:
— Ложных обвинений страшитесь. Не соблазняйтесь. Пресеките разлитие худой молвы о боярах — не бояр казню я, а изменников. Были и вы тому свидетелями, когда подлинные враги наши, чтоб жизнь себе сберечь, клеветали на воевод достойнейших!..
Малюта с недоумением вслушивался в слова Ивана Васильевича, в которых звучали презрение и недоверие к доносчикам.
«Богдан Бельский! Нет, уж помолчать надо до поры до времени, и без того много наговорили эти воры. Бог с ним! Пускай успокоится».
Страшно стало докладывать о хищениях и измене. Ничто так не сердит царя, как раскрытие боярского самовольства. Он уже многое и сам знает, но… видимо, сделать ничего не может либо не хочет. Царь сам рассказывал Малюте, что англичане открыли ему тайну, почему голландцы овладели в Новгороде торговлей и пользуются всякими послаблениями там. В этом повинны Бельский и даже Андрей Щелкалов. Прочие вельможи тоже не без греха. Голландцы задарили Бельского и Щелкалова, дают им обоим большие деньги в долг, зачастую и без отдачи.
Он, Малюта, приказал бы колесовать таких, а царь Иван Васильевич знает их воровство и не казнит их, терпеливо сносит злое надругательство над его царскою совестью.
«До поры до времени надо и о Бельском помолчать. Ладно. Малюта свое возьмет».
Скрытое торжество овладело Малютою: в недрах пыточных подвалов — он хозяин, он — царь и Бог, он — суд Божий, и никто не в силах помешать ему, даже сам государь.
III
— Так мир, друзья мои, устроен, — рассуждал, ковыряя в носу, дьяк Посольского приказа Колымет. — Кто опасен, того уважаем, шапки скидаем, тому угождаем. Кто беден и учинить беды нам не силен, на того и смотреть лень. А чего на него смотреть, коли на дворе у него петух да курица, а в доме грош да пуговица? И силы никакой в чину его нет.
— Видать, уж самим Богом так установлено, — оживился толмач Алехин, низенького роста человек, у которого было несоразмерно с туловищем большое лицо и притом почти безбородое. — Обычай таков: сила закон преступает. Возьми Василия Грязного… штоб ему!
— Бывало, Макар гряды копал, а ныне в воеводы попал… Зазнается, бес! Што делать! Я бы в конюхи его не взял. А ныне шапку перед ним ломай.
— А я и на двор бы его к себе не пустил. Уйду я с племяшем к Курбскому. Висковатый не препятствует. Не хочу в Москве быть!
— А Кусков, а Малюта?..
— Григорий Лукьяныч хоша думный человек, да башковит и хозяин благочестивый, при своей невиданной лютости, а те ведь — сущая тля!.. Григорий Лукьяныч — неча греха на душу брать — домовит, рассудителен…
— Сволочь! Душегуб! Чего уж тут хвалить?! Кровопивец.
— А Басманов Федька?
— Сукин сын! Содомлянин.
— А его родитель, Алексей?
— Лицемер. Продажная душа.
— А Щелкалов Андрей?
— Бес! Настоящий бес. Всех обманывает: и нашего царя, и чужих королей… Совести нет ни на грош.
— А его брат, Василий?
— Гад ползучий… Прихвостень!
— А князь Афанасий Вяземский?
— Дурак дураком, а важничает. Молодец среди овец.
— А Годунов Борис?
— Не пойму его. Будто лучше их. Молод, зелен — не разберешь. Опосля увидим. Не похож он на них.
Подьячий Васильев, сидевший до того молча, сказал:
— Полно вам, голуби. Кого осуждаете? Из таких же они, как и мы. Подними нас в звании, и мы нос задерем. На бояр зол я, на вотчинников — вот что! Погорелец я. Скитаюсь, бедный, с женишкою и детишками, по чужим дворам мыкаюсь. Сам-шест, а есть нечего, пить нечего, и платьишком ободрались, и ребятишки мои от скудости бродят по миру и кормятся именем Христовым, а князья да бояре великим яством объедаются, в богачестве отолстевают, и денег у них множество, и землю у иного не обойти, не объездить… Роптать на новых царевых слуг непристойно нам, таковым же…
Разговорились дьяки по душам, без опаски; в этой горнице Посольской избы сидело только трое дьяков, подьячий и старый татарин сторож, дремавший в углу, около печки, с секирою в руках. Молодежь на войне — старики в ходу стали. Татарин! И по-русски-то говорить не умеет, чего он поймет. Колымет и за человека-то его не считает, как вообще не считает за людей тех, кто ниже его по службе. Больше того, самый русский народ Колымет поднимает на смех и любит исподтишка посудачить о неустройствах в Московском государстве с приезжими иноземцами, благо знает чужеземные языки.