— Будто не знаешь? — хитро улыбнулся Тимофеев, подумав: «Не говорит цену, лукавит».
— Истинный Христос, не ведаю!..
— Атаман наш… Голова. Куда поведет корабли, туда мы и поплывем. Все в его власти…
— Полно, други! Не куда он погонит, а куда царь приказал ему идти. Все в царевой воле, — вмешался в разговор купец Твердиков. — И все мы его приказ исполняем.
— Вона што, — разинул рот, сделав удивленное лицо, Коробейников.
Будто и на самом деле не знает, что всему делу царь — голова. Так отцом приучен был — всему удивляться и обо всем всех спрашивать, показывая вид незнающего.
— А мне один немец — торговый человек — сказывал, будто в окиянах водятся морские монахи… Тело в чепце, а на голове камилавка, — продолжал он, обратившись к Тимофееву.
— Стало быть, там у них, на морском дне, монастыри, што ли?
— Стало быть, так!.. Об этом немец мне ничего не сказывал.
— Чай, и там бабий монастырь в отдельности?
— Ты судишь, как у нас… Мол, царь Иван Васильевич отделил чернецов от черничек в монастырях, значит, и там так же… У морского царя, чай, свои порядки… Чудак!
— Плачут у нас инокини… Бог с ними. Скушно будто стало от разделения.
Иван Тимофеев с бедовой усмешкой посмотрел на парня.
— Ты не утешать ли их туда ходил?
— Не! — покраснел Коробейников. — По меховому делу.
— Ну, ну!.. Молодой квас во всякой твари играет! — добродушно похлопал парня по плечу Тимофеев. — А ты все же хитер, любого седовласого купца за пояс заткнешь.
— Бог с вами, Иван Иванович. Батюшка с матушкой…
— Буде. Наладил не к делу: «батюшка с матушкой»… Всуе родителев не поминай — грешно.
Тимофеев, убедившись, что от Коробейникова толку не добьешься, пошел к толпе торговых людей, сидевших на бревне близ кабака.
Коробейников облегченно вздохнул.
«Торг дружбы не любит», — вспомнил он слова своего отца…
— Не променяю я Студеное море на сию немецкую лужу. Простору мало… — размахивая рукой, горячился старец Федор Погорелов, ходивший на своем суденышке вдоль всего Кольского побережья. Он уже побывал и в Норвегии, и в Швеции, а в Холмогорах совершил несколько крупных сделок с англичанами. — Ни снежные бури, ни льды не мешают нам великую торговлю учинять по вся места. Коли не верите, спросите вон Кирилку Беспрозванного либо Ерофейку Окуня… Они наши корабли водили.
Сидевшие рядом с ним купцы угрюмо молчали.
— Кабы не воля на то батюшки-государя, никуда бы я со своих местов и не тронулся. От добра добра не ищут.
— То-то и оно!.. Государь наш батюшка ласков к нам, щедр и милостив… Хочешь не хочешь, а надо плыть, дабы не разгневался.
— Вот и я говорю. Торговый царь, справедливый… Не себя для, так-то… О нас печется… Не ропща я говорю, а так. Уж больно к Студеному морю привык. Нельзя и Западное море забывать…Теперь у нас вона какая защита… Пушкари… стрельцы.
— Знамо этак! Худая та птица, што свое гнездо марает.
Тимофеев вмешался в разговор, желая вызывать собратьев по торговле на откровенную беседу.
— Все это ладно, так, люди добрые… Одначе ближняя-то соломка лучше дальнего сенца. Студеный торг мы знаем, а вот как там-то, куда плывем? Почем там ты спросишь, Федор Игнатьевич, за беличий мех-то?
Погорелов поморщился, ответил не сразу, да и то будто бы у него слова клещами из горла тащили:
— Не о мехах моя душа… болит. Оставил я бабушку свою дома, как есть в слезах, в тревоге горестной… Ах, Иван Иванович, вот времечко-то прикатило!
Курносый, веселый Степан Твердиков вскочил со своего места, сказал громко:
— Полноте, други! Чего тут горевать? Князья в платье, и бояре в платье — будет платье и на нашей братье. Вон, гляди, куды Строгановы стрельнули. В свои люди к царю залезли. Превыше леса стоячего. А цену спросим, какую нужно. Што о том прежде времени языки чесать. Свое возьмем. Не на том, так на другом.
На набережную из Таможенной избы вышел дьяк Посольского приказа Федор Писемский, а с ним его друг дьяк Петр Совин. Попросили торговых людей стать по старшинству в ряд. Засуетились купцы. С самого правого края, опираясь на посох, стоял Федор Погорелов, рядом с ним — Иван Тимофеев, за ним Софрон Поспелов, новгородский гость, рядом Тимофей Смывалов, затем Степан Твердиков, черноглазый детина Юрий Грек, Василий Поздняков и многие другие. Последним — Коробейников.
Писемский внимательно осмотрел купцов: так ли одеты — не приключилось бы какого сраму Московскому государству. Явившемуся в черной чуйке Смывалову он велел переодеться у него, а чуйку брать не велел, «штоб не соромить московских людей». Валенки тоже велел оставить в Нарве. «Ни к чему они. Там тепло». Писемский бывал в Англии, хорошо знал тамошнюю жизнь.