Распахнув дверь, он на миг остановился, пораженный ярким дневным светом.
Болотников был схвачен и жестоко избит. И раньше его били на допросах: «Куда дел награбленное?» — «Отдал», — говорил он, выплевывая зубы. «Кому?» — «Всем, кто был со мной». Потом ему выкололи глаза.
Сейчас он шел и не ведал, ночь на дворе или день. Прислушивался… Вот коротко, по-зимнему, тинькнула синица. Значит, днем повели. А куда?.. Переводят его в другое место? Зачем?.. С допросами и в подвале хорошо управлялись заплечных дел мастера. Синичка опять пропела «тинь-тинь». Болотников представил пичугу: верткая, желтобокая, с черной полосой на грудке. Он повернул голову в ее сторону: кроха вольная, спой еще. Там, в подвале, тишина мертвая, ничего, кроме мышиного шороха, не слышно. Как же славно поешь ты, синица… Где ты? Почему замолчала?
Опять лишь скрипит снег. Но вот стражники остановились, отвязали палку. Будь Иван Исаевич зрячим, увидел бы, что стоит на запорошенном льду Онеги. Перед прорубью.
В наступившей ненадолго тишине раздался сорочий треск. И вдруг Болотников ощутил доподлинно — пришел конец. Его толкнули в бок:
— Говори, где схоронил?..
На шею надели петлю. «Вешать будут», — подумал Болотников. Не знал он, что к концу веревки был привязан мешок, куда лишь оставалось положить камень.
— Скажешь, царь помилует. У тебя ить было золото? — допытывались стражники.
— Было, — с трудом вымолвил он. — И кой-чего подороже было. Дал — им…
— Кому дал?
— Людям… — И покачнулся от удара палкой.
— А чего ж ты им дал дороже золота?
— Воли вкусить… Кто раз вкусил… на всю жизнь запомнит. И детям своим… передаст.
— Молись, вор.
— Прости меня, господи… — Болотников совсем беззвучно зашевелил губами: «Сорока, сорока, облети людей, обнеси вестью… Они меня помнят…»
— Не кайся, ирод. Все равно в ад провалишься.
— Помнят… — произнес он громко.
В мешок опустили камень.
— Кончай его!..
Один из стражников с силой толкнул Ивана Исаевича. Прорубь плеснула водой и застыла — черная, бездонная…