Гаснет свет.
Часть вторая
Время спустя. Та же комната. Иван, руки скрестив на груди, с демоническим видом стоит на столе.
Иван(низко гудит). Я — Вечный Дух, Вечный Жид, Вечный Скиталец, Вечная Тень Господа! Я добр и я страшен, я нежен — я груб, я полон — я пуст, я проклятие… (Забывает текст.) Мм, я проклятие, проклятие… Чертова жара, я проклятие… Плавятся мозги — я, наверно, в аду… Я пуст, я проклятие, я пуст, я проклятие…
Бьет себя по лбу, слезает, наливает водки в стакан — выпивает; крякает, жмурится, хватается за огурец — впрочем, тут же отшвыривает; закуривает, жадно затягивается, находит тетрадь, листает; ищет очки, талдычит: «я проклятие, я проклятие…» Поперхнулся, закашлялся, гасит сигарету в тарелке, кидается к телефону.
Шалом, пожалуйста, Соню!.. Мне Соню, мне Соню, я Соню прошу!.. Да, да, пожалуйста, Соню! Да, ради Бога, прошу!.. (Бормочет.) Я пуст, я проклятие… Кажется, все говорю, как положено — все равно надо поизмываться: какая Сонья да зачем тебе Сонья?.. (Вдруг, кричит.) Сонечка, солнышко, это я, Иван Алексеевич! Извини, что мешаю работать, только звоню спросить: как ты себя чувствуешь?.. Что, хорошо чувствуешь, хорошо?.. Ничего не болит, а?.. Точно, скажи, ничего не болит — точно, да?.. А, Сонечка, детка, скажи… скажи, если знаешь: пульс у тебя нормальный?.. Была у врача, проверяла, да?.. Что врач сказал — пульс хороший?.. Соня, смотри, это хорошо!.. Я говорю: в твоем положении это очень хорошо, если пульс нормальный!.. Хорошо-хорошо, Соня, хорошо!.. Понимаю, детка, работа, я сам весь по уши в работе, делаю монолог… Мм, вдруг, подумал, нормальный пульс — отражение состояния… какого-то там, короче, состояния… Ты это… в общем, ты главное — не волнуйся, хорошо?.. Все образуется, детка, увидишь… Ну, пока, я еще позвоню… Да, пока, пока…(Задумчиво бормочет.) Я — Вечный Дух, Вечный Жид, Вечный Скиталец… я сам себе вырвал язык — но я кричу из последних сил, ибо я и есть глас вопиющего в пустыне…
Долго молчит; внезапно с силой бьет себя по лбу. Поза. Пробует голос — как настраивает инструмент.
Мэ-мэ… мэ-мэ-мэ… Мэ… Хмэ!.. Как-то однажды, проездом из рыжего Марокко в серо-буро-ленивую Калькутту, где-то на старом базаре в белом Иерусалиме я, по случаю, приобрел у старого араба странного попугая по кличке Жопанахал. Люблю попугаев за то, что живут — и живут при том долго. Жопанахал, похоже, жил вечно: знал Будду, Орфея, Платона, Гомера, Царя Соломона, Калигулу, Данта, Наполеона, Эйнштейна, Иосифа Сталина-Джугашвили, Монику Левински! Птица хранила на кончике клюва столько историй о стольких несчастьях — сплошные кровь, ужас, кошмар, ложь, тоска, предательство, боль, смерть… (Забывает текст, закрывает глаза, напряженно постукивает кулаком по лбу, бормочет.) Предательство, боль, смерть, предательство боль, смерть… (Бьет себя по лбу сильнее.) Предательство! Боль! Смерть!.. (Подбирает тетрадку, читает — как гвозди забивает.)
Моисей из пустыни не вышел;
Давид не построил храм;
Кришну забили стрелами;
Христа Иисуса — гвоздями;
Сократ выпил яду;
Сенека вскрыл вены;
Как хряка, кололи ножами великого Цезаря; он, говорят, удивился, даже сказал: «Ого, а я-то не ожидал…»
А все, между прочим, не ожидали!..
Колумб заблуждался;
Плакал Петрарка;
Монтень умер умным;
Джордано — спалили;
Шекспир — не Шекспир, говорят, а мошенник и вор, или — оборотень, или — шутник;
Бетховен оглох;
Чарльз Дарвин искал и нашел;
Пушкин убит до сих пор;
Лев Толстой убежал навсегда;
У Ленина — сифилис…
Снимает очки, на глазах блестят слезы. Неслышно появляется Сара. Они видят друг друга и молчат. Он медленно резюмирует.
Какое страдание быть попугаем, свидетелем в клетке, пускай золотой, и все понимать, от бессилья сгорая, на что-то надеяться тут… (Устремляется к ней, со слезами, обнимает.) Сара… Сара моя… Сара, Сара… Где ты была, уже начинал сходить… Любимая, так невозможно: я волновался… Картинки, видения, страхи — все, как в плохом кино… Вся наша жизнь — я теперь понимаю — просто плохое кино… Теперь-то, конечно, я точно знаю — плохое… Ну, то есть, такое плохое и такое дурацкое… А где ты была?.. А я тут, чтобы уже совсем не свихнуться, разбирал монолог — таких огромадных размеров, в черепе не помещается… Ушла до рассвета, не разбудила, и потом не позвонила… кто же так делает?.. А монолог-то забавный: он — русский, она — понятно, еврейка… В старом журнале, представь, раскопал… В общем, представь, они уже сорок лет прожили — и дети у них, и внуки, разумеется… Да ты не дрожи так, я рядом, ну, что ты… Ну, что ты, ну, что?.. О чем это я?.. Ах, ну, да, значит, так: он, старый дурень, в Бога всю жизнь не верил, а в Израиль его привезли — чего-то на него нашло: короче, обрезал несчастную крайнюю плоть, пейсы до плеч отрастил, стал жену ревновать и душить — что замуж за русского парня пошла… (Смеется.) Если по-нашему, по-русски: заставь дурака Богу молиться — да… Такое, представь, помрачнение мозгов — лютая ревность к себе самому, когда еще не был собой… (Внезапно осекается.) А ты мне расскажешь, где ты была?..