— Малину-то в октябре еще, вборзе, как лист опал, проредили. Все старые побеги вырезали…
— А много ль, Данилушка, от садов-то ныне прибытка было? — поглядывая искоса, спросил великий князь.
— Великие прибытки, государь. Малины много свежей на торгу продали, да и вишни тож. Более же того яблоков продано было, просто из рук рвали. Больно хороши у тя, государь, яблошны сады-то. Да собе, на княжое семейство, сколь всего на зиму в запас пошло: и на наливки вишневые и малиновые, и на сухое варенье из малины, вишен да смородины — почитай, пудов двадцать всего-то; яблоки же кадками моченые стоят, да все подклети сушеными на нитях завешены…
— Ну, а на торгу сколь на деньги-то продано?
— Да ежели считать, государь, все: и яблоки и ягоды, то на десять рублей московских[22] с лишком взяли.
— Вельми добр прибыток, вельми, — похвалил Иван Васильевич с довольной улыбкой и, помолчав, спросил:
— А пошто заяц-то еловых лап боится? Духу их не любит?
— Может, и духу аль вкусу смоляного не любит, а главное то, что когда ветки еловые густо навязаны, ему до коры Яблоновой не достать: иглы морду ему колют, более всего нос…
Иван Васильевич усмехнулся:
— Ты вот, Данилушка, по первой доброй пороше устрой так, дабы сынок мой в садах потравил бы с борзыми зайцев-то. Пусть потешится…
— Потешим его, потешим, — подхватил Данила Константинович. — Вреда от сего садам не будет, потому охота малая — всего два коня, а выжловков псари пешие станут со смычков спущать. Княжич с Никитой посередь сада будут, а выжлятники на них зайцев ото всех заборов погонют…
— Добре, добре, — усмехаясь, молвил Иван Васильевич, — а топерь веди ко мне отца дьякона.
Пока великий князь допивал заморское вино, дворецкий привел молодого дьякона. Войдя в княжой покой, он низко, по-монастырски, поклонился князю и, перекрестясь на иконы, сказал звучным голосом:
— Будь здрав, государь, на многие лета. Владыка хочет ведать от тобя, государь, какие речи доржать со владыкой новгородским и когда тобе принять его будет угодно?
— Речи токмо духовные, — ответил Иван Васильевич, — о мирских делах ни о чем не баить. А ежели к слову придется, то о собе ничего не сказывать, а новгородцев вопрошать, пусть и сами, что хотят, то и бают. Для мирских дел яз ко владыке в помочь дьяка пришлю…
Иван Васильевич помолчал немного и продолжал:
— Когда же яз принимать Феофила буду, то о сем сам извещу митрополита, а ране с ним о новгородских делах с глаза на глаз подумаю. Принимать же новгородцев ласково, будто у нас и рати с ними не было.
Великий князь, сделав знак дворецкому и улыбаясь, закончил:
— А ты, отец дьякон, пред уходом-то выпей чарку водки — сие и монаси приемлют, — да гусиными полотками закуси. До поста-то еще шесть ден…
— Пятница днесь, государь, — робко возразил дьякон.
— Ну, рыбы бери, какой хошь, провесной али копченой…
— За здравье твое, государь, — проговорил дьякон, выпил, не садясь, и, взяв кусочек рыбы на хлеб, отошел от стола.
Он почтительно ждал, когда государь отпустит его. Заметив это, Иван Васильевич вымолвил:
— Более ничего. Иди с миром к отцу митрополиту.
Декабря девятого зашел к государю за ранним завтраком Данила Константинович. Государь взглянул на дворецкого с тоской и тревогой, ничего не говоря, а только вопрошая взглядом, но не выдержал и молвил тихо:
— Как ныне-то?
— Полегчало ей, — ответил Данила Константинович. — Игуменья-то мне сказывала, на все церковные службы ходить стала. Токмо, баит, побелела лицом да на щеках румянец особый, а глаза светом нездешним светятся. Не от мира сего, баит, стала…
Иван Васильевич вздохнул и, перекрестясь, сказал:
— Помоги ей, Господи…
Данила Константинович не уходил, видимо желая сказать еще что-то.
Государь, взглянув на него, спросил:
— Еще вести какие есть?
— Ныне приехали братья твои, — ответил дворецкий, — Андрей большой с Борисом вместе. Князь Борис-то гостил у Андрея в Угличе…
— Вишь, все слетаются, — усмехнувшись, резко сказал Иван Васильевич. — Шестого еще, на Николу, дядя мой, князь верейский, с сыном на Москву приехали. Яко псы, нюхом почуяли, что новгородцы богатые подарки привезли…
— Истинно, истинно так, государь, — подхватил Данила Константинович. — Андрей и Борис завтракали уже днесь у государыни. Приехали ночесь поздно, а утресь прямо к ней…
— Плакались пред матушкой-то?
— О том баили, что обделяешь их, что вот опять тобе — добыча, а им от тобя ничего не будет…
Иван Васильевич сурово сдвинул брови и сказал хрипло:
— Все сие при княжиче было?
— При нем, государь…
— Государыня что им ответила?
— Государыня-то печаловаться пред тобой обещалась. Пред обедом она к тобе будет. Упредить тя о том приказала.
Государь ни о чем более не спрашивал.
— На все Божья воля, Данилушка. Неведомо, как все обернется у меня с братьями-то, — глухо молвил он и, помолчав, добавил: — Едино токмо мне ведомо — не слуга ты мой, а брат мой верный…
Данилушка прослезился и горячо поцеловал руку, протянутую ему великим князем.
Марья Ярославна зашла к Ивану Васильевичу, как обещалась, за полчаса до обеда. Была она ласкова, но волновалась, руки у нее дрожали, глаза были печальны.
— На поклон к тебе, сыночек, — сказала она дрогнувшим голосом, — челом бить…
Она не договорила, слезы блеснули у нее из-под ресниц. Иван Васильевич стремительно встал, обнял мать и, поцеловав, почтительно усадил на скамью.
— Не челом бить, матушка, — молвил он, — а приказывать сыну своему…
Старая княгиня вдруг дрогнула плечами и беззвучно заплакала. Потом беспомощно развела руками и жалобно произнесла:
— Что мне, детки мои, с вами деять-то?
Она вытянула вперед свои руки и продолжала:
— Вот они, пальцы-то. И большие, и средние, и малые, а какой ни режь — едина боль ото всех. По боли-то сей все равны сердцу моему.
Иван Васильевич, сурово сдвинув брови, стал молча ходить по покою. В груди его начинала клокотать ярость против братьев, но, крепко стиснув зубы, он старался побороть гнев. Марья Ярославна растерялась и с тревогой следила за грозным сыном своим. Иван Васильевич, встретив робкий, испуганный взгляд ее, сразу смягчился и сказал с улыбкой:
— Разумею все, матушка. Ну, печалуйся, что ли, да не во вред делам моим. Содею все тобя ради, токмо без ущерба государству…
Марья Ярославна прерывисто вздохнула и, волнуясь, стала говорить про обиды младших братьев, о нужде и бедности их в сравнении с великим князем. Снова заплакала она и сквозь слезы просила улучшить их долю:
— Прирежь им землицы-то. Дай еще по селишку какому, деревеньку одну-другую, а может, и град некий…
— Матушка! — твердо молвил Иван Васильевич. — Забыла ты волю отца моего, своего мужа, который все сам приказал нам в духовной своей. Братьями же много в рати новгородской граблено, много полона взято. Мало сего для их жадности? Еще им всякий раз кое-что от добычи и от подарков давать буду. Земли же им ни пяди ни дам, не оторву от государства. Во всем же прочем по воле твоей обиды им не будет…
Наступило молчание. Марья Ярославна переволновалась и стала спокойнее. Отерла слезы и поднялась со скамьи. Подошла к великому князю, взяла его за руки и, глядя с мольбой в глазах, попросила:
— Иване, не обижай ты их. Ну, а что можно дать, что не можно, тобе видней. Государь ты. Молю токмо: не обижай.
Обняв сына, она добавила:
— Пообедай днесь со мной и братьями в мире и ласке. Уважь матери. Яз пришлю за тобой Данилушку.
В дверях старая княгиня задержалась и, обернувшись к сыну, горячо воскликнула:
— Не мысли, Иванушка, злом-то на них. Не содеют они тобе худого, верны тобе…
Иван Васильевич насмешливо улыбнулся.
— Верить-то верю им, матушка, — с горечью молвил он, — да Бога молю: «Верую, Господи, помози моему неверию».
В четверг, декабря двенадцатого, приказал Иван Васильевич быть у себя после раннего завтрака дьякам Бородатому и Курицыну. Завтракал великий князь вместе с Ванюшенькой. Заметил он еще раньше, на обеде у матери, как сын его явно жалел дядей. Посему решил он разъяснить ему суть дел своих семейных, как наследнику и соправителю.