Софья Витовтовна присмотрелась ко внуку и молвила в ответ:
— Не старик, сынок, а будущий государь.
Княжич слышал этот разговор, и что-то в нем шевельнулось новое, такое же непонятное, как и там, в Переяславле, от поцелуя Дарьюшки, но не такое радостное и нежное. Он понимал, что бабушка хвалит его, но от слов отца почему-то стало ему грустно.
Это случилось в ноябре, в семнадцатый день, и с этого дня Иван как-то замкнулся в себе и даже внешне несколько изменился. За год он еще вырос, но похудел и казался старше Данилки, особенно оттого, что при высоком росте, как это бывает с преждевременными переростками, стал сильно сутулиться. Сам же Иван не замечал этого. Внутри себя он к чему-то все прислушивался. Как-то мимо него прошел и переезд в Москву и переезд на двор воеводы московского, князя Юрия Патрикеевича, женатого на родной его тетке, Марье Васильевне. Великокняжьи хоромы сгорели дотла, а новых пока строить и не начинали. Много еще пустырей и пожарищ увидел Иван за кремлевскими стенами, когда просиживал подолгу на открытых гульбищах Патрикеевых хором, у самой башенки-смотрильни. Задумчивым взглядом скользил он по белым снегам, застлавшим все просторы вокруг Москвы вплоть до темных далеких лесов. Мысли у него путались, катались клубком спутанным, и ничего не мог он распутать.
Вокруг же княжого двора суетились татары, бояре, гости, духовные, дьяки и воеводы. Все кипело, а Софья Витовтовна иногда сердилась и попрекала великого князя и сама решала дела. Из разговоров матери, отца и бабушки между собой Иван знал, что все теперь в Москве заняты сбором окупа и раздачей уделов татарским князьям и мурзам на кормление, заняты заключением договоров со своими князьями удельными и с монастырями.
Все же это ничем не нарушало ни распорядка жизни великокняжьей семьи, ни чина государствования великого князя, — все шло тихо и мирно, как и до войны с Улу-Махметом.
Только раз один слышал Иван, как отец с горестью жаловался жене своей:
— Наказал нас господь, Марьюшка, — говорил он, — всяк ныне на беде моей хочет прибыток иметь…
— И-и, бог милостив! — весело отвечала ему княгиня. — Не крушись, услышал господь молитвы мои повсенощные, вернул тя из полона и жива и здрава.
— Вот мне ко гробу преподобного Сергия надобно бы ехать. Обет ведь яз в полоне-то ему дал, Марьюшка. Ну, да как с окупом свершим все, тогда и поеду…
Беседы их до конца Иван не дослушал. Увидел в окно он, что Васюк катит большое колесо от арбы к середине княжого двора, а Илейка стоит у кола, вбитого в мерзлую землю, где жердь длинная лежит с веревками и санки стоят. Данилка уж там с Дарьюшкой и Ульянушка с Юрием.
В легком беличьем тулупчике и в меховых сапогах выскочил он на двор.
— Скорей, скорей, Иванушка, — закричал ему Данилка, — сей вот часец готово все будет!
Не первый год катанье такое устраивалось. Вот Васюк поднял с Илейкой колесо и надел на кол. Потом привязали к нему один конец жерди.
— Как стрелка у часов самозвонных, — сказал Илейка, подмигивая княжичу Ивану, — гляй-ка, Иванушка.
Другой конец жерди Васюк крепко-накрепко привязал к санкам, пропустив его снизу над полозьями под санное днище.
— Пусть сначала снег обомнут, — сказал Илейка и, вставив другой кол в колесо между спицами, стал вертеть его.
Санки помчались по кругу, взметывая снежную пыль.
— Стой! — не выдержав, крикнул Иван. — Хочу кататься! Он нерешительно взглянул на Дарьюшку и тихо добавил: — Садись…
Княжич сел верхом впереди, уцепившись руками за передок санок, а за ним села Дарьюшка, тоже верхом, упираясь ногами в полозья. Когда санки понеслись опять по кругу и все перед глазами княжича слилось в непрерывную полосу, он почувствовал, как маленькие ручки туго охватили его сзади.
Васюк с Илейкой еще налегли на колесо, ветер засвистел в лицо Ивану, а Дарьюшка вскрикнула с испугу и еще крепче прижалась к нему. Ее теплое дыхание чуялось ему у самой шеи и было приятно. Он быстро обернулся, неожиданно коснулся губами ее щеки и невольно поцеловал. Отвертываясь назад, он увидел ее улыбку и сияющие глаза. Но это все длилось один миг.
Он крепче схватился за сани и закрыл глаза. Кажется ему, что летит он на крыльях, и радость сладким комком дрожит у самого горла…
Но вот сани замедляют и замедляют свой бег и, наконец, остановились…
— Меня, меня покатайте! — громко кричит Юрий.
Ульянушка усадила его на санки вместе с Данилкой.
— Мотри, Данилка, держись за передок саней. Охвати заодно и княжича, чтоб с саней-то не сбросило, — говорит она строго и добавляет, обращаясь к Илейке и Васюку: — А вы уже не вертите шибко-то!..
Вышла на двор и княгиня Марья Ярославна с Дуняхой, потянулись сюда же к колесу со всех сторон и дворские. Шум и смех пошли по двору. Прокатили Марью Ярославну с Ульянушкой, а с Дуняхой нарочно так устроили, что слетела девка с саней в самый сугроб, а может, и нарочно сама сорвалась для потехи — благо снегу-то много.
Под общий хохот вскочила она и, отряхаясь и смеясь, крикнула:
— Прокатилась я, словно по пуху лебяжьему!
Хотел было Иван опять сесть в санки вместе с Дарьюшкой, да при матери почему-то побоялся, заробел совсем, а тут как раз и позвал его дьяк Алексей Андреевич в хоромы на учение грамоте.
После рождества недели через две, когда уже хоромы начали рубить для великого князя, зашел утром к Ивану Васюк.
— Ну, княже, — сказал он, помолившись на образа и поздоровавшись, — великий князь из коней своих из ездовых повелел дать одного тобе…
— Коня? — радостно воскликнул Иван.
— Коня, — усмехнулся Васюк, — а я тобя учить стану и на конях ездить, и стрелять, и всем ратным хитростям, что вою и князю надобны…
— А доспехи надену? — с трепетом спросил княжич.
— Наденем потом и доспехи, — спокойно ответил Васюк, — а пока без доспехов. К им тоже привыкать надо…
Иван огорчился на миг, но радость, что у него свой конь теперь, заставила забыть и про доспехи. Он бросился скорей одеваться и из дверей крикнул Васюку:
— Пойдем на конюшенный двор!
Когда вернулся княжич, Васюк, поглаживая бороду, сказал важно:
— А знаешь ты, сколь за коня твоего плочено было? Шесть сороков белки, пятнадцать рублев московских! Дорогой конь! Ну идем, сам увидишь…
Когда сошли они с крыльца, Иван чуть не побежал к конюшенному двору, но Васюк шел степенно и тихо. С этого дня он стал не нянькой княжича, а учителем ратному делу. Это понял княжич и невольно стал послушней Васюку, чем раньше. Он пошел медленней, но молчать не мог.
— Какой же конь-то? — допрашивал он Васюка. — Скажи, молю тобя!
Васюк улыбнулся.
— Настоящий фарь угорской,[65] — сказал он, — иноходец. Цены ему нет на походах. Хороши и баски, горячие скакуны для ратного дела, да не угнаться за иноходцем и скакуну. Ехать же на ем все едино, что в люльке, — спать можно, совсем не трясет, вперевалку бежит…
— А какой он, — нетерпеливо перебил Иван своего нового наставника, — белый, вороной?
— Угорской-то! — возмутился Васюк. — Соловой, а навис[66] седой. Ничего еще в конях ты не разумеешь.
Княжич Иван смутился и больше не спрашивал, хотя не понимал, что значит «навис».
На конюшенном дворе Васюк тоже, как учитель княжича, стал важнее и крикнул подвернувшемуся на пути младшему конюху:
— Эй, Фомушка! А ну-ка покажи княжичу его Соловка угорского, он под государем ходил…
Конюх распахнул дверь конюшни, откуда овеяло Ивана запахом конского пота и навоза. Стоя рядом с Васюком, впился он глазами в темную пасть двери, из которой у притолоки слегка белел теплый парок, клубясь в морозном воздухе. Княжичу казалось, что время идет очень медленно.
— Но, но! — услышал он окрик Фомушки. — Ногу, ногу! Ишь, запутался…
Следом за этими словами четко застучали конские копыта по деревянному полу конюшни, и Фомушка вывел из тьмы на свет коня средней величины, изжелта-серой масти, с белесой челкой, гривой и хвостом. Застоявшаяся лошадка «играла» и, широко раздувая ноздри, жадно нюхала свежий воздух.