На этом Виссарион закончил и простился с послами московскими, ибо в тот же день спешно отъезжал из Болоньи к французскому королю.
Свой путь из Болоньи до Сиены послы государя московского совершали в тихие дни. Уходящая весна была нежной и ласковой, доцветали еще вишни, яблони и сливы, роняя, как снежинки, свои белые лепестки, а на смену им боярышник пышно распускал красивые кисти крупных белых цветов, сплетаясь колючими ветвями в живые стены вдоль садовых изгородей. В полях же узорными коврами пестрели бело-желтый поповник, синие колокольчики, белые, розовые и пурпурно-розовые цветы разных видов, что растут в полуденных странах. Среди тишины полей, из кустов шиповника и густых олеандровых зарослей, набиравших уж цвет, слышно было звонкое пенье дроздов, малиновок и других мелких птичек. В самые же знойные часы дня, когда природа как бы вся замирала в истоме, из травы раздавалось стрекотанье кузнечиков, а с ветвей деревьев и кустарников звучало еще более громкое, приятное стрекотанье цикад.
— Ну, тут благодать Божия, — говорили москвичи, давно уж сложившие в дорожные вьюки не только шубы, но и кафтаны.
Теперь они ехали в расстегнутых летниках или просто в одних шитых рубахах.
Оба итальянца и государев денежник Иван и племянник его Антонио, радостно оживленные воздухом родной земли, всю дорогу громко и непрерывно болтали, размахивая руками, и пели веселые песни. Позади них, несколько поодаль, ехал доминиканский монах, приставший к поезду послов московских в Болонье.
— Видно, мошна-то у него туго набита, — шутили воины посольской стражи, — к нам пристал, разбоя боится…
— Не без того, — отвечали другие, — у них тут, бают, не токмо ночью, а днем догола грабят…
— Они, отцы-то духовные, видать, во всех землях одинаковые.
— Истинно, — молвил начальник стражи, — кажный из них на Бога-то поглядывает, а по земле пошаривает.
У итальянцев шел свой разговор. Говорили они о кутежах и женщинах, так доступных здесь. Оглядываясь на русских, они снисходительно посмеивались.
— Бородатое стадо ведем, — проговорил Иван Фрязин. — Дает же Бог этим козлам и баранам золотое руно…
Он громко рассмеялся и добавил:
— Во главе такой паствы самое хорошее дело бородатому кардиналу Виссариону быть. Он бы и в унию их привел, и золотое руно с них снял бы. Да и сам папа не прочь с пользой потаскать их за бороды…
В это время Антонио Джислярди, оглянувшись, заметил, что доминиканец приближается к ним. Он прервал речь Ивана Фрязина и пробормотал вполголоса:
— Любезный дядюшка, вспомни, как говорят наши мужики: «В закрытый рот муха не влетит». Ты же так рот разинул, что не только муха влетит, а и целая ехидна вползет…
Иван Фрязин смолк и, покосившись назад, шепнул:
— Совсем забыл о «псе господнем»…[28]
Пришпорив слегка коня, он ближе подъехал к москвичам и, указывая им на каменные стены с зубцами и башнями, из-за которых виднелись красные черепичные скаты высоких крыш с узкими и длинными дымовыми трубами, весело крикнул:
— Вот и град Сиена! В середине же града, как гора, возвышается к небу Сиенский собор.[29] Двести лет его строили многие знаменитые зодчие, а иконы писали и стенную роспись творили славные живописцы. Камнерезцы же и златокузнецы богато его изукрасили мрамором, сребром и златом…
— Полагаю, весьма велик собор-то, — заметил Беззубцев.
— У него три нефа,[30] — продолжал Иван Фрязин, видя, как доминиканец уже вступил в беседу с его племянником. — Длина же сих нефов — сорок четыре сажени, а ширина — двенадцать с четвертью.
Московские бояре подивились сему строению, но показалось оно им слишком затейливым. Все из тонких башен с подпорами каменными со всех сторон.
— Что-то и на церковь не похоже, — молвил Беззубцев.
— Наши храмы-то лучше! — горячо воскликнул дьяк Мамырев. — В наших-то все кругло, спокойно, молитвенно, а тут все торчмя торчит, беспокоит все!
— Истинно так, — согласился Шубин, — какая тут молитва…
С такими речами въехали они в главные ворота града Сиены и направились к площади, где находится ратуша.
— Град сей вельми занятен, — продолжал Фрязин, — токмо гостить в нем мы долго не будем. Грамотку кардинала Виссариона градскому совету передадим да испросим место для ночлега. Утре же отъедем в Рим.
Двадцать третьего мая тысяча четыреста семьдесят второго года в жаркое, ясное утро посольство московское, пересекая поля Кампаньи, медленно приближалось к Риму, когда-то стоявшему во главе всего христианства.