Всех христиан поводыря.
Я всех веду к Вратам Небесным,
Кто сможет путь мне заслонить?
Что стоит этот мир телесный,
Ведь душу нужно лишь хранить.
Всё не понятно, может счёты
Решили вы свести вот так?
Мне надоела до икоты
Грызня вся ваша как собак.
Убийц вести в Приказ Разбойный,
Я сам пытать их буду там.
Басманов с Бельским пусть подробный
Рассказ про ночь представят нам.
Хочу я знать зачем, откуда
Все вы в исподнем и без слуг,
Пока рубил злодеев Блудов,
На диво близко были тут.
Вы здесь таились, или спали,
А может слушали мой храп?
Теперь в воинственном запале
Всяк стал мой преданнейший раб?"
Царь повернулся; рослый, полный,
С густою рыжей бородой,
Глаза огромные - уголья,
И брови ниткой вороной.
Сказал он: "Дальше охраните,
Весь Кремль изменою смердит!
И попросите, передайте,
Чтоб шёл ко мне митрополит!"
Дворяне, стража и прислуга,
Как псы свои хвосты поджав,
Кто в чём, кто с чем, давя друг друга
Во тьму отпрянули стремглав.
Схватив ладонью боль в затылке,
Царь опустился на скамью.
Скривился в горестной ухмылке
Сказал: "Господь, тебя молю,
Дай мне твоей смиренно силы
Стерпеть смертельную вражду
Людишек гнусных и спесивых,
Меня тут держащих в плену.
Царя, без права и свободы
Решать, быть миру иль войне.
Творца Ливонского похода
В Кремле закрыли, как в тюрьме.
Скрутили мысли, как в темнице,
Указы смеют обсуждать,
Хотят кусков моей землицы,
Что их должны бы содержать.
Ко мне лишь ходят за деньгою,
Чины им, взятки и родство.
А я рискую головою,
Как только трогаю кого.
Бояре гнусно нарушают
Великий замысел войны,
И Ревель шведам предлагают,
Воруют деньги из казны.
Всё время тратят на утехи,
Гребут налог в свою мошну,
И в плен сдаются без помехи,
И возвращаются в Москву,
Пред государьими очами
Стоят бесстыдным наглецом
И лгут, как польскими мечами
В бою изрезали лицо.
Всё врут в плену хмельного зелья.
Есть и другие, кто удел
Опустошив свой от безделья,
Земель заводят передел.
А только требуешь ответа,
Все начинают поминать
Молитвы Нового Завета,
И без конца перечислять
Своих ходатаев, заслуги
Родов своих. и всё родство,
Берут друг друга на поруки
Под целование крестов,
И всё без дрожи благоверной,
Как будто дёргают ботву.
А если снова за измену
Изобличат - бегут в Литву.
Бежит иной, как пёс паршивый,
От казни честной и суда.
Богатств хотят, хотят быть живы,
А мне проклятье навсегда!"
Царь говорил всё тише, злее.
Встал со скамьи, поднял глаза.
Пригнулся у раскрытой двери,
Пошёл, крестясь на образа.
За ним охрана и Ушатый,
Их тени прыгали в углах,
А впереди бежал кудлатый
Слизнёв, ключи держа в руках.
Шли по дворцу, вокруг чадили
Лучины в нишах и углах.
Холопы их в ковшах гасили,
Блуждая после уж впотьмах.
Их караул детей боярских
Сгонял, крича, с пути царя,
Тонуло эхо в звуках вязких,
Тек воздух с запахом угля.
Ударив плетью безответных,
Несущих кадку нечистот,
Царь подошёл к двери заветной.
Слизнев открыл невзрачный вход.
Палата узкая как келья,
Окно глядит в Москву-реку,
Стол, лавка, запах подземелья,
Икона яркая в углу.
Иван почувствовал, что боли
Почти утихли в голове.
Вошёл и встал, исполнен воли,
А солнце дернулось в окне.
Нырнуло в бездну глаз свирепых.
И заступив под этот взгляд,
Застыл с подносами нелепо
Слезнев, вспотев с главы до пят.
"Поставь на стол кушин и птицу,
Испробуй часть еды моей,-
Сккзал Иван,- чтоб убедиться,
Что яда точно нету в ней".
Тот закивал, рукав закинул,
С жаркого корку отломил,
Потом без страха и заминок
Её в раскрытый рот вложил.
Сжевал и хлеб, вино отведал
Под взглядом пристальным царя.
"Ну, полно, Семка, ты под это
Поешь весь завтрак мой зазря", -
Сказал Иван и сел на лавку,
Вкусил от хлеба и вина,
И с хрустом зуб вонзил в казарку:
"Ну, как идут твои дела?
Тебя я сватаю к юннице
Мстиславской, надо нам дерзать".
Слизнёв замешкался, смутился,
Соображая, как сказать:
"Моя судьба в твоей деснице.
Княжна Мстислаская, что мы
Речем прекрасною юницей -
Из Гедеминовой родни.
Родни литовской, исполинской,
Как Глинский, Бельский, как все вы.
Как сам ты, по Елене Глинской,
Родня для всех царей Литвы.
Честь велика, не верю даже,
Недели две уж в горле ком;
Ведь стану я, великий княже,
Тебе ближайшим свояком!"
Иван хрустел капустой сочной:
"Из тех, кто тут живет в Кремле
Две с половино тыщи точно
Свои мне в свойстве и родне.
Но не литовский князь мне ближе,
А император Константин.
Он предок мой, нет в мире выше
Монаршей крови - он один.
Ещё наследник я Батыя,
Все повторяется как встарь,
Мои все степи зодотые,
Теперь как он я Белый царь!"
Декабрьский ветер смолк внезапно,
Не завывая, не шурша,
На миг как будто безвозвратно
Из всех и вся ушла душа.
Тоскливо двери заскрипели,
Шаги напомнили дворец,
Стал слышен даже свист свирели,
Гул голосов: "Святой отец!
Благослови рабов нас грешных!"
Слизнёв шепнул: "Митрополит".
Иван навстречу встал неспешно,
Оставил кубок недопит.
Вбивая в пол тяжёлый посох,
Митрополит вошёл и встал;
В каменьях крест, седые космы,
В глазах ни злобы ни добра.
Царю степенно подал руку,
И тот её поцеловал
Кривясь, терпел как будто муку.
Митрополит ему сказал:
"Скажи, сын мой, опять убийцы
Тебе мерещились во сне?
Что этот бред не повторится
Ты клялся на иконе мне".
"Что слышу, отче? - царь отпрянул, -
Меня хотели тут убить,
Убийц нашли мои дворяне
И увели допрос чинить.
Мне почему не хочешь верить?"
Митрополит махнул рукой
Слизнёву тот час отпрянул к двери,
Ушёл с понурой головой.
Иван сказал: "Садись, святейший".
Тот сел, рукой ударив стол:
"Хочу, сын мой, тебя утешить,
Пресечь души твоей раскол.
Огромной стала вдруг держава,
Нужны и дьяки, и писцы,
И кропотливая управа,
Не только пушки да стрельцы.
Не только знатных, но и всяких
Пустить тут надобно во власть,
А знать рвет дьяков как собаки,
Которым кость мешают красть.
А ты пугаешь всех толковых,
Боятся честные служить,
Ты веришь лжи и невиновных
Привык бессмысленно губить.
Был у меня князь Юрий Кашин -
Казань брал, воевал с Литвой