Вижу, по тропинке немецкий солдат идет. Автомат у него, ранец из рыжей телячьей шкуры. Пилотку под погон засунул. Идет свободно, френч нараспашку. Ну как будто у себя дома, в своем фатерланде.
Притаился я за кустом и думаю: «Ах ты выкормыш фашистский! Врешь, не гулять тебе по нашей земле!»
И уже приложил затыльник приклада к плечу, прицелился. Палец на спусковом крючке. Но тут мысль у меня родилась: в плен его взять. Пленных немцев в ту пору негусто было, и «язык», конечно же, пригодился бы. А этот просто сам в руки просится.
Задумано — сделано. Жду за кустом. К прыжку изготовился.
Едва поравнялся немец со мной, вскочил я, винтовку наставил. Кричать «хальт!» не решился. Может, неподалеку еще солдаты есть.
Растерялся он, побелел и руки вверх взметнул.
Отобрал я у него автомат, веду. А он на меня косится, что-то про «рот фронт» бормочет, про рабочую солидарность, про Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
Злости настоящей тогда у меня не было, нутра фашистского змеиного еще не понимал. Уши, простофиля, развесил. А солдат, видать, от перепуга очухался и хищным зверем на меня. Набросился и душить стал. Вот тебе и «рот фронт». Хорошо, что я не хилого десятка, силенкой не обижен, а то бы каюк мне — прямым сообщением на тот свет загремел бы.
Совсем другим человеком поднялся я с земли. Понял, что борьба идет не на жизнь, а на смерть…
В общем, решил я с Шульцем ухо востро держать. Научен.
Забрались мы в снарядную воронку. Вода на дне малость скопилась, но ничего, терпеть можно. Отдохнули немного, и я предложил:
— Будем начинать, Отто!
Взял он рупор.
— Ахтунг! Ахтунг! 1 Говорит обер-ефрейтор Отто Шульц! Здравствуйте, земляки-дрезденцы! Здравствуйте, все ребята из второго батальона, все немецкие солдаты! Я жив-здоров, обращаются со мной хорошо! А что нам про большевиков твердили, то все это самая настоящая ложь!
Сначала на немецкой стороне тихо было. Вроде бы прислушивались там. Потом пулемет затарахтел. И будто совсем рядом он. Ночью всегда так кажется. Красными светлячками проплыла стайка трассирующих пуль, в небо взмыла осветительная ракета. Не то что бруствер их траншей и рогатки проволочного заграждения — каждую травинку, каждый комок земли видно.
Рассыпая искры, ракета упала и догорела где-то слева от нас.
Немного погодя еще один пулемет сыпанул. И все по кустам у оврага хлещут, все по кустам. По-видимому, считали, что мы там засели.
Разумеется, слово в слово я сейчас не помню, что Шульц говорил, но говорил примерно в таком духе:
— Я на фронте с первых дней войны, и в трусости никто никогда не мог меня упрекнуть! Но, побывав в отпуске дома, я стал задумываться: почему и зачем мы воюем с Россией? Голод, холод, вой сирен, разруху принесла эта война Германии! Нас уверяли, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах. Что ж, мы на себе почувствовали, как это далеко от правды!
Ох, что тут началось, как пошел Шульц Гитлера да его шпану фашистскую честить! Наверно, целая минометная батарея огонь открыла. Осколки над нами свистят, бурьян выкашивают. Но стрельба слепая, бесприцельная. Не могут точно определить, где мы укрылись. Ветер относил голос Шульца в сторону, вот минометчики по пустому месту и молотили… А Шульц чуть выставил над краем воронки рупор и свое ведет.
— Нет семьи, где бы не оплакивали покойников… Слушай меня, Ганс Шенфельд! Ты сам читал мне письмо, что твои дети погибли при бомбежке! А у тебя, Бруно Хампель, два брата уже заработали березовые кресты под Сталинградом! Неужели и ты хочешь сложить свою голову в России?!
Опомнитесь, пока не поздно! Следуйте моему примеру! Сдавайтесь в плен! Только так уцелеете!.. Кончай войну!
За живое, за душу брал Шульц своих однополчан. Здорово допекал их своими словами. Страсть сколько гитлеровцы боекомплектов на нас перепортили. И все в белый свет как в копеечку.
На следующую ночь, шестого ноября, стали мы с Отто снова собираться на нейтралку. На всю жизнь я это число запомнил. Все до мелочей в памяти запечатлелось, будто вчера было.
Вычистил я автомат, смазал его, запасной магазин снарядил, одного «федьку» (так мы называли круглые рубчатые гранаты Ф-1) ветошью протер, за другим потянулся. Слышу, кто-то снаружи окликает:
— Иванченко! Ваня!
«Ротный! Старший лейтенант Очеретяный». Отозвался я.