Многие части отвели в ближний тыл на переформировку. Отвели и нас.
Началась учеба пополнения. Учебы не за партами, а на берегу лесного озера. И вместо учебников да тетрадок тол, бикфордов (огнепроводный) шнур, топоры и лопаты.
И вот как-то рано утром подходит ко мне старшина Пащенко.
— Товарищ Иванченко, — говорит, — будь другом выручи: поезжай вместо меня на склад за имуществом. Иванова с собой возьми. Сам бы съездил, но зубы ужасно разболелись. Смотри, как щеку разнесло…
Получили мы с Ивановым взрывчатку, батареи для миноискателей, еще кое-какую мелочь. Возвращались в роту не по большаку, а кружным путем, проселками. Пусть на несколько километров дальше, зато спокойнее Очень уж часто наведываются «юнкерсы» на переправу, и ни к чему судьбу зря испытывать.
Заморосил нудный осенний дождь. Иванов натянул на голову трофейную с коричнево-зелеными маскировочными разводами плащ-палатку. Накинул на себя плащ-палатку и я.
Миновали небольшой ельник. Сразу за ним кладбище немецких солдат. На березовых крестах каски с рваными отверстиями, вмятинами от пуль и осколков. По-видимому, где-то неподалеку был полевой госпиталь, потому что ряды крестов с касками тянулись сколько глаз глянет.
Я не удержался, соскочил с повозки. Переходил от могилы к могиле, читал надписи.
Ульрих Баумер. Клаус Фойерманн. Вилли Келлер…
Вспомнился обер-ефрейтор Отто Шульц, его слова к однополчанам осенью сорок третьего: «Почему и зачем мы воюем с Россией? Голод, холод, вой сирен, разруху принесла эта война Германии!.. Нет семьи, где бы не оплакивали покойников… Опомнитесь, пока не поздно!..»
Эти вот не опомнились. И теперь здесь, под могильными холмиками.
Сам не знаю почему, но мне стало грустно.
…Повозка простучала железными шинами по бревенчатому настилу мостика, и мы очутились в узком проходе между озерами.
Озер в Литве великое множество. Во фронтовой газете писали, что их свыше трех тысяч. Поэтому Литву и называют Землей голубых озер.
У перекрестка высоченный крест с распятием. У основания креста засохшие цветы. Чуть поодаль указатель: «Хозяйство Очеретяного».
На пригорке показался ветряк (немало их в тех краях), за ним остроконечная крыша хутора Кальвяй. Там стояла наша рота.
Иванов обрадованно сказал:
— Считай, приехали!
Кони, почуяв знакомую конюшню, ускорили шаг.
Хутор Кальвяй самый обычный, каких много видел я в Литве. Крытый дранкой деревянный дом. Резное крыльцо, резные ставни и наличники придавали ему нарядный вид. Рига. Хлев. Клеть для зерна…
Хозяйствовали на хуторе Антанас Паскачимас, худой, с нездоровым желтым лицом старик, и его жена, тихая, кругленькая тетушка Мария.
Сам Паскачимас довольно хорошо говорил по-русски. Научился в царской армии, где служил в первую мировую войну. Немало лет прошло с тех пор, а старый солдат помнил своего бравого фельдфебеля, его требование: «Грудь колесом, губами не шевелить, слюны не глотать».
В просторном, обнесенном забором дворе ни души. Я удивленно оглядывался. Где же все наши? Почему никого не видно?
Но тут появился Шмаков, и все разъяснилось. Роту перевели ближе к передовой. Капитан оставил его дожидаться нас и проводить на новое место.
Посоветовавшись, решили дать лошадям отдых, покормить их перед дальней дорогой.
Во двор, прихрамывая, вышел Паскачимас. Он протянул мне с Ивановым жесткую, в мозолях руку, сочувственно покачал седой головой.
— Вижу, устали, проголодались, — и с шутливой напускной строгостью добавил: — Марш к столу! Супран-тум?
— Супрантум! Понимаем! — ответили мы в один голос.
На кухне хлопотала тетушка Мария. По случаю воскресенья она принарядилась. Белая полотняная рубаха с длинными рукавами, безрукавка, расшитый цветными нитками передник, полосатая юбка, янтарное ожерелье.
На столе появились яичница с ветчиной, хлеб, маринованные огурцы.
У Шмакова заблестели глаза.
— Полный порядочек! Вот это, я понимаю, грубая деревенская пища! — Он весело посмотрел на хозяина. — Дядя Антон, ребята сильно перемерзли. Нельзя ли чем-нибудь согреться? Боюсь, еще простудятся…
Я сидел на табурете, зажав в коленях ладони, и даже не смотрел в сторону Шмакова. Обижался на него и вот почему.
На хутор часто прибегал соседский мальчонка лет семи или восьми. Любопытно ему было среди солдат потолкаться. Люблю я ребятишек, подружился с ним. То сахарком попотчую, то дудочку смастерю, а то понаблюдать разрешу, как оружие чистят. А для мальчишки это, пожалуй, первое удовольствие.