На перекрестке регулировала движение статная краснощекая девушка в аккуратной новенькой шинели.
Шмаков не удержался, затронул ее:
— Товарищ начальник, за победой куда? Направо или прямо?
Девушка ничего не ответила. Но отвязаться от Шмакова не так-то просто.
— Понимаю, военная тайна… Тогда другой вопрос: вашей маме зять не требуется? Человек я хозяйственный, непьющий. Такие зятья на дороге не валяются.
Мы загоготали. Не выдержала и девушка, фыркнула в кулак.
— Шагай, шагай, не задерживайся! Встретимся в Берлине, поговорим, а сейчас некогда.
Остановились мы на площади рядом с кирхой — церковью, что устремила в облака острый шпиль.
Одни солдаты уселись на бровке тротуара, другие на каких-то ящиках устроились. В общем, кто где.
Вася Шмаков откуда-то кресло приволок и развалился в нем, не обращая внимания на торчащие из-под обивки пружины.
Несколько человек окружили Петю Кравчука. Он склонился над баяном, неторопливо перебирая перламутровые пуговки. Поначалу играл, а затем запел. Поплыли в воздухе простые задушевные слова про темную ночь, когда пули свистят по степи да тускло мерцают звезды.
Все притихли.
«Вот и подходит к концу боевой поход… Скоро, очень скоро война кончится. Наша взяла! Наша победа!.. Но какой ценой далась она нам… Скольких товарищей потеряли…» — с грустью подумал я.
Внезапно Вася Шмаков скомандовал:
— Кухня справа! Ложки к бою!
Смотрим: да, действительно, огромный огненно-рыжий конь, на ходу кивая головой, тащит полевую кухню. На козлах ротный повар Черешня… О-о, Федор Алексеевич был уже не робкий новобранец, которого, по совести говоря, и бойцом не назовешь. Черешня стал обтертым в походах, не раз и не два побывавшим в бою солдатом.
Грохочет кухня по мостовой. Высокие кованые колеса похрустывают по битому оконному стеклу и по черепице. В оглоблях вместо вороного конька Алмаза откормленный трофейный тяжеловоз. Спина у коня как печь. За толщину и неповоротливость Герингом (придумали же кличку!) его прозвали.
Не дошел с нами Алмаз до Германии. За Полоцком холку ему минометным осколком повредило. Пришлось бедолагу в ветеринарный лазарет сдать.
Подкатил поближе Черешня и, как всегда, негромко сказал:
— За вами, братцы, не угонишься! Еле нагнал… Тпру, Геринг, тпру!
Шмаков по обыкновению начал сыпать шутками да прибаутками, а потом свое:
— Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так! Загремели солдаты котелками, потянулись к кухне. Черешня всех оделил вкуснейшим картофельным супом Уже кое-кто по второму заходу сделал. За добавкой, так сказать.
И в это время из-за угла дома вереница ребятишек. Худые, измученные. Самому старшему от силы двенадцать.
Как цыплята, в кучу сбились. Подойти не осмелятся, робеют.
Стояли они растерянной стайкой, а затем расхрабрилась одна белокурая девчушка и подошла. Обтрепанное синее пальтишко на худеньких плечиках, как на вешалке, висит. Лицо бледное, аж светится. А глаза… Совсем не детские у нее глаза. Наверное, немало горюшка хлебнула…
Протянула девчушка Черешне консервную банку. Собрался он супу в банку плеснуть, как Тарасевич подошел.
Суровый был сержант Тарасевич. Никогда не улыбался. Да ему, собственно, и улыбаться было нечего. Фашисты хату его под Лепелем сожгли. Жену с детишками загубили.
Подошел он к Черешне, губы дрожат, на повара из-под густых бровей смотрит: что же ты, мол, делаешь? Наш паек фрицеву отродью скармливать собираешься!
Растерялся Черешня. Наливать суп или нет? Помялся, помялся, да и вернул банку. Девчоночка, понурившись, поплелась к ребятишкам, что на углу ее дожидались.
Увидел это ротный парторг. Им, как я уже говорил, старшина Пащенко состоял. Заслуженный человек. В самом начале войны самолично из противотанкового ружья немецкий самолет сбил… Три боевых ордена у него да к ним еще с пяток желтых и красных ленточек — знаков ранений…
— Ты это, Тарасевич, брось! — сказал тихо, но твердо. — У меня не меньше твоего против фашистов накипело. Но малышня за них не в ответе. Понял?
— Ла-а-адно! — протянул Тарасевич и, нахмурясь, отвернулся.
Нагнал Пащенко ту девчонку, перелил суп из своего котелка в ее банку.
Тут уж все наши ребята в сто голосов на Черешню напустились. Бери черпак, орудуй! Вся, мол, рота согласна. Корми детишек…
Увидел Черешня, что решено и подписано, взялся за черпак.
Коля Иванов приташил сухари в плотном желтом бумажном мешке и поставил перед ребятней.
— Берите, киндеры, — говорит, — ешьте, сколько душа желает.