Они говорили довольно тихо; но, сколько я мог разобрать, секретарь делал просителю различные возражения, на которые он отвечал весьма нежным голосом. Наконец стали горячиться, спорить, вдруг утихли, и я только услышал: раз… два… три, наконец сорок, и чрез минуту новый счет от единицы и опять сорок, составлявшее финал в этом прении.
— Ваше дело совершенно правое! — сказал секретарь. — Поезжайте домой и будьте спокойны!
Проситель откланялся, и секретарь возвратился ко мне. Мы разговаривали с четверть часа о несчастном происшествии у Груни, об ее бегстве и т. п., как вдруг слуга вошел доложить секретарю, что приехал другой проситель. Секретарь вышел, и снова началась та же комедия. Сперва возражения, после того спор, убеждения, просьбы, наконец арифметический счет три раза до сорока и после того отпускной комплимент секретаря.
— Будьте спокойны, ваше дело совершенно правое.
Когда секретарь вошел снова ко мне, я не мог удержаться, чтобы не спросить, кто этот второй проситель, который так много горячился?
— Это противник первого, которого вы здесь застали! — отвечал секретарь.
— Счастливые соперники, — сказал я, усмехаясь, — когда оба имеют дела правые!
— Итак, вы слышали?..
— Да, я слышал только ваши уверения в справедливости дела каждого.
— Это обыкновенная форма судейских комплиментов, — сказал секретарь, — а кто прав и кто виноват, это увидим из слушали и приказали.
В это время коляска подъехала к крыльцу.
— Вот и почтенный наш Памфил Меркулович! — воскликнул секретарь и побежал к нему навстречу.
Я несколько смутился, не зная, каким образом начать это знакомство и как вести себя с богатым откупщиком. Высокомерием я боялся раздражить его, а скромностью унизить себя в глазах человека, который, вероятно, не станет трудиться, чтоб открывать во мне внутренние достоинства. Подобно генералу, который на поле битвы, в виду неприятеля, располагает своими действиями, а в кабинете чувствует свою нерешимость и недальновидность, я ожидал появления Мошнина, чтобы составить план атаки и начать действие. Он пробыл наедине с секретарем около получаса, и наконец секретарь позвал меня в залу. Я увидел пред собою высокого и плотного старика, с длинною седою бородой, с свежим, румяным, лоснящимся лицом, в длинном синем сертуке немецко-русского покроя, составлявшем средину между сибирским и немецким платьем. Он улыбался весьма благосклонно и сделал несколько полупоклонов прежде, нежели секретарь меня представил.
— Рекомендую доброго моего приятеля, г-на Выжигина, — сказал секретарь, — человека богатого, умного и в связях: он хочет с вами познакомиться, Памфил Меркулович, зная, что у вас бывает приятная компания.
— Очень ради, сударь! — отвечал Мошнин, продолжая свои полупоклоны. — Милости просим. Нас любят и жалуют многие господа, и мы ради стараться.
Не могу вспомнить, что я пробормотал ему насчет его известности, честности, уменья жить и т. п., только Мошнин был очень доволен мною.
— Да вот, не угодно ли пожаловать ко мне завтра, без церемоний, вместе с Антипом Трифоновичем? — сказал Мошнин, указывая на секретаря. — У меня завтра старшая дочь именинница. Милости просим откушать хлеба-соли.
Я поблагодарил за приглашение, и Мошнин простился с нами, отступая с полупоклонами, спиною к дверям, и повторяя несколько раз:
— Прощения просим, счастливо оставаться, благодарим покорно, не извольте беспокоиться, — и тому подобное. Когда он уехал, секретарь сказал:
— Ну, вот вам и знакомство! Видите, что я нашел случай отслужить вам за вашу скромность у Аграфены Степановны.
— Обещаю вам быть еще скромнее насчет вашей арифметики с просителями! — сказал я с улыбкою.
— Этого я не боюсь, — возразил секретарь весело. — На то щука в море, чтоб карась не дремал! Всем известно, что мы живем своими трудами.
— Однако ж гласность!..
— Гласность, — продолжал секретарь, — приносит иногда более пользы, нежели неизвестность и сомнение о наших поступках. По крайней мере, проситель знает, как адресоваться, а это большое облегчение. Пускай кричат, говорят, поют, пишут и представляют на театрах! Я сам не пропущу ни одного разу Ябеды, Честного Секретаря и всегда с удовольствием слушаю, когда актер, представляющий подьячего, согнувшись дугою, поет:
— Это, сударь, игрушки, детские игрушки, а дело идет своим порядком.
Посмеявшись вместе с секретарем, я простился с ним, условившись ехать вместе, на другой день, обедать к Мошнину. Я спросил его, не нужно ли мне сделать прежде визита, и можно ли, вроде постоя, явиться прямо к столу, не будучи знакомым с целым семейством.