— Позвольте мне вмешаться в это дело, — сказал я. — Если я не найду правосудия между знатными, то найду его выше.
— Оставьте это, добрый князь, — возразила старушка, — пока солнышко взойдет, роса глаза выест. Мы намерены отказаться от иска и удалиться в дальний город, к нашим родным. Если вы имеете знакомых, то попросите только, чтоб этот господин, которого вы здесь видели, нас не преследовал. Он называется Фирюлькин и имеет чин генеральский. Но, пожалуйте, не являйтесь к нему, потому что он может отмстить вам за вашу вспыльчивость. Между тем возьмите обратно свои деньги: мы не можем принять в подарок такой большой суммы.
— Деньги вы мне отдадите, когда получите из казны что вам следует; что же касается до г<осподи>на Фирюлькина, то не опасайтесь: он мне не страшен.
Пробыв несколько времени с этими несчастными, я возвратился, более влюбленный в Софию, нежели прежде.
На другой день поутру я пошел в присутственное место, где заседал Фирюлькин, и дождался его на лестнице. Он ужаснулся, увидев меня, и верно б переменился в лице — если бы мог. Но у него не было капли крови в теле.
— Что вам угодно, любезный князь? — сказал он, заикаясь.
— Переговорить с вами наедине.
— Очень рад, только здесь не место. Пожалуйте ко мне в дом, завтра поутру, часов в девять. Я приму вас с удовольствием.
На другой день я до условленного часа был уже в передней Фирюлькина. Лакеи имели повеление впустить меня; но как в зале было несколько просителей, а в кабинете секретарь с делами, то камердинер повел меня во внутренние комнаты, чрез уборную Фирюлькина. Проходя мимо, я невольно остановился, чтоб рассмотреть вещи, которых я прежде не видывал.
— Что значат эти два стеганые мешочка с подвязками? — спросил я.
— Это икры моего господина, — отвечал лакей.
— А это что за череп?
— Это его волосы.
— А эти кости?
— Это его зубы.
— На что же эти краски на столике между щетками, пудрою и помадой?
— Это цвет лица моего барина.
— Хорош! — сказал я с насмешкою. — У него нет ни тела, ни души.
— Извините, — отвечал камердинер. — У него три тысячи душ: это важнее, нежели одна своя.
Я понял замечание лукавого камердинера и заключил из этого, что Фирюлькин должен быть негодным человеком во всех отношениях, когда слуги не имеют к нему уважения.
Меня позвали в кабинет. Фирюлькин взял меня за руку и весьма ласково попросил садиться.
— Забудем о прошедшем, — сказал он. — Вы поступили со мною весьма невежливо, но я прощаю вам, потому что вы не знаете правил нашего общежития. У нас можно убить, застрелить человека, но не должно прикасаться к нему безоружною рукой. Впрочем, вам не за что было сердиться на меня. Я так же искал дичи, как и вы, и не знал, что эта голубица уже подстрелена вами.
— Прошу говорить без обиняков, — сказал я, возвысив голос. — Я только два раза в жизни видел бедную девушку, которую вы преследуете, и решился защищать ее из одного сострадания.
— Сострадание в киргизской степи! — лукаво сказал Фирюлькин.
— Его там более, нежели в ваших позолоченных палатах и в ваших судах, — отвечал я с досадою.
— Но как бы то ни было, если вы не откажетесь от преследования Софьи и если не решите дела покойного ее отца по законам, то я клянусь вам счастием моей жизни, что сам упаду к ногам правосудной государыни и буду на вас жаловаться; а между тем расскажу всем вельможам и придворным о нашей встрече у Софьи.