— Нет, мать моя; прямехонько из Москвы, с Кузнецкого мосту, от мадамы француженки.
— А ваше платье, сударыня, здесь ли шито?
— Помилуй Бог! Уж мне эти доморощенные швеи нашей дворянской предводительши! Режут да шьют, а фасону-то, матушка, не могут никак снять с модных картинок.
— Да ведь журналы-то писаны по-французски!
— Что за беда: сама Матрена Ивановна ведь только и дела, что сидит за французскими книгами. Могла бы растолковать своим швеям.
— Да ведь для швей-то пишут портные, так не всякой поймет, когда мастеровые заговорят своим языком.
— И то правда: недавно сынок Андрея Кузьмича читал мне описание модного платья. Носить так сношу, а понять, право, мудрено!
— Уж нечего сказать, мудреный народ эти французы, откуда слова берутся для названия каждого шва, каждой петельки, каждой складочки!
— Да вы, милая моя, и не похвастались новою своею шалью. Пребогатая!
— А где купили?
— Мой Сидор Ермолаевич привез ее с откомандировки.
— Дай Бог ему здоровья!
— А ваш фермуар где куплен, милая кумушка?
— В Петербурге.
— Да я видала его у жены откупщика.
— Мой Карп Карпыч взял его за долг и в дорогой цене, матушка.
— Так уж откупщик входит в долги?
— Уж не стряпчему же быть должным откупщику!
— И то правда, матушка.
— Ах, кстати, была ли у вас Акулина Семеновна Падчерицына: ведь идет следствие по делам ее мужа.
— Была.
— И у меня была.
— И у меня.
— Ах, матушка, что за женщина! Уж ей бы родиться приказным. Так и сыплет указами! Все охает да жалуется на бедность, на притеснения, а какие шали, какие жемчуги!
— Сказывают, что она не забывала себя, когда муженек ее был при месте.
— Как забывать, ведь она не дура!
— Сошлись по нраву и по сердцу!
— Слыхали ли вы анекдот про эти большие жемчуги, которые у нее висят на шее, как хомут, прости Господи!
— Нет!
— Ах, расскажите, расскажите!
— Как муж-то ее был в силе, то секретарь не смел написать заключения, не спросясь Акулины Семеновны, а просители должны были являться прежде к ней, чем в суд с челобитьем. Однажды пришла к ней старушка в платочке и в худенькой шубейке просить за внука, которого общество отдало в рекруты. Поклонясь в ноги, старушка подала Акулине Семеновне тавлинку, примолвив:
— Возьми, матушка: не тебе, так дочке пригодится.
Акулина Семеновна думала, что старушка дарит ей тавлинку с табаком, рассердилась, закричала во все горло, чтоб помещики, которые были в другой комнате, услышали о ее бескорыстии, и ударила старушку по руке. Тавлинка упала на землю, и по полу рассыпался жемчуг. Вот тут-то суеты! Акулина Семеновна сама бросилась на пол и давай подбирать жемчуг да кричать изо всей силы, чтоб дочка ее, Ашенька, подоспела к ней на помощь. Ашенька прибежала к ней из другой комнаты и позабыла прихлопнуть дверь, так дворяне-то и увидели всю комедию. Один из них расспросил старушку на улице да и распустил весть по целой губернии.
— Ха, ха, ха!
— Вот те и наука, чтоб не пренебрегать малым. Недаром Сидор Карпыч всегда повторяет: «Всякое даяние есть благо, и всяк дар совершен».
В это время нас позвали к обеду. Дамы уселись на одной стороне, на верхнем конце стола, а мужчины поместились особо. Я занял место возле капитан-исправника. Обед начался огромным пирогом с рыбою, в котором могла бы выспаться сама почтенная хозяйка. Наливки всех цветов и названий поспешили на помощь пирогу и бросились опрометью и в большом количестве в горло гостей, чтоб предохранить их от вредных следствий недопеченного теста и полусырой рыбы. Вслед за пирогом следовали холодные: поросенок с хреном, студень, ветчина и т. п. Холодное надлежало разогреть, и опять прибегнули к наливкам и к мадере, которая весьма приятно светилась в пивных стаканах. Вкусные русские щи надлежало также развесть в желудке мадерою, итак, пока дошли до первого кушанья после щей, уже лбы почтенных собеседников покрылись блестящим лаком, а носы зарделись как клюковки. Здесь-то я выразумел настоящий смысл русской пословицы: «Первая чарка колом, а вторая соколом». Разница в том, что летали соколом не чарки, а стаканы и бутылки. Пока несколько блюд с соусами обошли кругом до появления жаркого, все гости (исключая капитан-исправника, меня и Миловидина) были в таком расположении духа, что готовы были лезть на батарею. Вино размочило твердые приказные сердца, и откровенность поднялась из них в виде густого пара и осела на языке.
— Мартыныч! — воскликнул секретарь земского суда так громко, что окна затряслись в доме. — Мартыныч!.. Изменил ты мне, окаянный: выпустил медведя из моих тенет. Век бы тебе не простил, если б не жена твоя, моя кумушка.