На рассвете, в ожидании солнца, степь ненадолго смолкает… Но вот забелело небо, заалел восток. Радостно вскрикнула пробудившаяся перепёлка, вспорхнул и затрепетал в воздухе маленький жаворонок, и над степью полилась его звонкая песня.
Данилка пробудился, долго слушал. Княжеский воин Лука, Данилкин ровесник, с плутоватыми маслеными глазами прошептал сам себе:
- Гляди как заливается!
Данилка задумчиво произнёс:
- А в нашем селе на рассвете соловьи трели выводили, красота!
Отогнув полог шатра, вышел Иван Данилович, зорким взглядом окинув степь. До Данилки донеслось:
- Переправляться через Итиль в обед будем.
Воевода Фёдор Акинфич что-то ответил. Данилка не расслышал. Князь громко возразил:
- Константин нынче не в счёт. Ему у Узбека веры всё одно не будет. Чай, Александр брат ему, а тот у царя в ослушниках ходит.
Солнце выкатилось большим огненным шаром, ослепительно брызнуло сразу над всей степью. Данилка зажмурился от яркого света, а Лука подставил солнцу спину, довольно мурлыкал.
- Люблю ужо, как все жилы прогревает.
Данилка добродушно рассмеялся:
- Ты, Лука, словно дед, кости греешь…
Тот хмыкнул.
- А можа, я и есмь дед.
Мимо с недовольным лицом прошёл дворский. Он пробурчал себе:
- И что ордынцы в этой степи хорошего узрели? Даже огня развести нечем. Чем людей кормить буду?
Лука, кивнув на дворского, сказал:
- Хитрит Борис Михалыч. Ныне, вестимо, на нашем брюхе княжеский харч надумал поберечь, а чтоб не роптали, на бездровье валит.
- А татары что жгут? - спросил Данилка.
- Конский да овечий помет собирают и сушат. Хорошо горит, сам видел.
Немного полежали молча, потом Данилка сказал:
- А и впрямь дворский нас не покормит в завтрак, придётся до обеда пояс потуже затянуть.
Лука хитро прищурился:
- Нас на мякине не проведёшь. Я Бориса Михалыча насквозь вижу. Я ещё вчерась уразумел, что он в хитрость ударился. Он, бывало, завсегда с вечера велит обозникам дров разгрузить да наколоть, а вчерась промолчал. Я и смекнул. Такое уж с ним было не единожды.
- А моему животу оттого не легче, что ты хитрость дворского уразумел.
Лука подмигнул:
- А может, и легче будет после такого. - И он вытащил из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусок варёной свинины и ломоть житного хлеба, достал из-за голенища нож, разрезал пополам, протянул Данилке: - Ешь!
Данилка удивился:
- Откуда оно у тебя?
- Вчерась князю варили, я и узрел, что там немалая толика, да и подумал: «Иван Данилычу такой кусок велик, и не грех, коли нам с Данилкой от него перепадёт малость. Всё ж веселей будет».
- Ай да Лука! - восхитился Данилка. - А мне и невдомёк, отчего это твои очи завсегда сытые? Вот ужо истинно и именем тя нарекли Лука - лукавым.
- Истинно так.
Из норки выползла ящерица, уставилась на людей тёмными бусинками глаз. Данилка протянул к ней руку, и она снова юркнула в нору.
- Пойду разомнусь малость. Верно, скоро тронемся в путь. - Лука поднялся. - Чего-то дозорный скачет, - указал он на приближавшегося воина. - А взгляни-ка ты, кто это к нам едет?
Далеко, утопая в высокой траве, маячили верховые.
- Дружина невеликая, - промолвил Данилка.
Дозорный уже подскакал к воеводе, соскочил наземь, что-то сказал. Воевода скрылся в шатре.
- Егей! - окликнул дозорного Лука. - Что там за воины?
- Тверской князь Константин сюда едет!
Отряд приближался. Из шатра вышел в полном воинском облачении Иван Данилович, остановился у входа. Позолоченный шлем блестел на солнце, яркие доспехи слезили глаза. Взгляд Калиты был суровым и твёрдым. Он дождался, пока Константин соскочил с коня, подошёл к нему, поясно поклонился и лишь после этого, ответив полупоклоном на его приветствие, пригласил в шатёр.
Когда князья скрылись, Лука с сожалением произнёс:
- Эх, рано я поел. Чует моя душа, дворский сейчас кормить нас будет отменно, чтоб в грязь лицом не ударить перед тверскими. Да и их угостит. А куда ж мне ещё есть, коли я свою утробу насытил?
- А ты, Лука, не печалься, есть ты горазд, ещё столько слопаешь, - успокоил его Данилка.
- То так, только я маленько вздремну, а ты уж, Данилка, как что - разбудишь.
Тверичи спешились, разошлись меж московлянами. Задымили костры. С возов снимали крупу, солонину, в казанах уже булькала кипящая вода. Над станом высоко парил орёл. Давно умолк жаворонок, только неугомонная перепёлка всё ещё не то звала, не то просила: «Пить-пойдём! Пить!»
А молодой князь Константин, похожий внешностью на своего брата Александра, усевшись по-татарски на ковре, говорил сидящему напротив Калите:
- Отныне, великий князь Иван Данилович, обязуюсь чтить тя за отца и против Москвы злого умысла не иметь. В том готов крест целовать.
Зоркие глаза князя Ивана пронизывали тверича.
- А пошто в Орду едешь? Не за ярлыком ли на великое княжение?
- К царю на поклон еду за грехи брата. Звал царь меня. А ярлык, коли и давать будет, не возьму, сил на то нет.
- А была б сила? - прищурившись, спросил Калита.
- Сказал, в согласии хочу жить с тобой. Довольно, полили землю кровью.
- То верно, оба мы одной земли дети. А что кровь пролили христианскую, в том браг твой повинен. Гордыня его обуяла. Ан нет, не Твери, Москве самим Богом суждено над городами русскими стоять. Приходит час, когда сгинет проклятое: «Те знати своя отчина, а мне знати своя отчина». - Голос Ивана звучал сурово. - Ныне я те говорю, меньшому своему брату. Кто будет мне, брату твоему старейшему, друг, то и те друг, а кто будет мне недруг, и те недруг. А те, брату моему молодшему, без меня не ссылатися ни с кем; не только с Ордой, но и с Литвой, куда твой брат Александр тянет…
Сцепив зубы, Константин согласно кивал, на лице проступил румянец. А Калита продолжал:
- А в Орде чтоб нам с тобой друг другу козни не строить. И ехать те в Орду после меня…
В полдень, оставив на том берегу князя Константина с дружиной, московляне переправились через Итиль, а тверичи, как и велел великий князь Иван Данилович, переправились через реку на другие сутки…
Немало минуло месяцев, как привезли Василиску в большой шумный город. Назывался тот город Сарай. Дома Василиска слышала о нём от отца. Говорил он, что протекает через Сарай-город река, и вода в ней - то не вода, а слёзы невольников. И текут те слёзы в большое море, и от них вода в этом море солонее солёной.
Есть там теперь и Василискины слёзы. Ведёт она счёт дням по-своему. Как наступит утро, так отрывает Василиска от ковра, что лежит на полу, шерстяную нитку и кладёт в угол. Сколько их там уже лежит, если б только она умела считать…
Уже живёт Василиска в неволе осень и зиму, вот и весна пришла, заглянула ласковым солнцем в Василискину камору.
Василиска поднялась с пола, подошла к узкому оконцу, припала к прохладной решётке. А за окном люди. Прогарцевал на тонконогом скакуне татарин, прошла молодая татарка. На голове у неё кувшин с водой. Она в ярких шароварах и коротком широком платье. На Василиске тоже такие же шаровары. Вот идёт босиком русский раб. Он несёт на плече корзину с живой рыбой. Рыба серебрится чешуёй и блестит на солнце.
И снова, в который раз, вспомнила Василиска тот день, когда увозили её из родной деревни. На всю жизнь запомнила она, как подошёл к ней одноглазый баскак, крючковатыми пальцами ухватил за подбородок, заглянул в лицо. Василиска рванулась, но два ордынца крепко держали её за руки. Сагир-хан довольно прищёлкнул языком, что-то сказал. Василиску связали, бросили в арбу…
А потом скрипели колеса, щёлкал кнутом ордынец-погонщик, переговаривались всадники. Иногда к арбе подъезжал баскак, и тогда Василиске развязывали руки, давали поесть, подносили к её потрескавшимся губам тыкву с водой, и снова скрипели колеса, да высоко над головой виднелось синее, как глаза Василиски, небо.
Далёк путь в Орду. Не одну бессонную ночь провела Василиска, не одну думу передумала. И страшней рабства была ей мысль, что достанется она в жены этому одноглазому баскаку. Закрыла Василиска глаза, и стали чудиться ей то отец, то Любава, а потом показалось, что подошёл к ней Данилка. Ясно видит его Василиска, высокого, плечистого, и на русых волосах кровь запеклась, как в тот день, когда впервые пришёл он к ним в деревню. Смотрит он на Василиску, а ничего не говорит, только лицо печальное. Обидно ей до слез, что молчит Данилка. Очнулась, а слёзы бегут по щекам.