За слезами не услышала, как в камору вошла приставленная к ней для догляда русская старуха рабыня, положила руку на плечо Василиске. Василиска испуганно оглянулась. Старуха ласково погладила её. На сухом морщинистом лице появилось подобие улыбки.
- Не кручинься, милая, всё равно прошлого не воротишь… Смирись.
Василиска с горечью выкрикнула:
- Нет, не смирюсь!
- И, милая, была и я молодой такой да строптивой, а сломили. Доля наша рабская, горькая… - И старуха, пригорюнившись, вышла.
В ту ночь дом огласился воплем и плачем. Василиска проснулась. От испуга её била дрожь. Мелькнула мысль: «Что-то стряслось?»
Выли и причитали женщины; доносились отрывистые голоса мужчин.
На пороге каморы появилась старуха. Василиска бросилась к ней. Старуха прошамкала:
- Хозяина убили, Сагир-хана. Что теперь будет с тобой? Продадут тебя… И кому-то ты достанешься?
Василиска отшатнулась, прижалась к стене. Медленно опустилась на ковёр, обхватила руками колени, задумалась.
- Отец, отец, - шепчет Василиска, - где-то ты? Никому уже не вызволить меня. Знать, судьба моя такая…
И встали перед ней, как наяву, отчий дом и отец, берёзы, что росли у села. Тихо, чтобы не слышал никто, она запела сквозь слёзы:
И была в её песне тоска и печаль по родине, безнадёжно загубленной воле.
Отроду не видел Данилка, как торгуют людьми. Слышал, но не видел. А вот в Сарае довелось посмотреть.
На невольничий рынок Данилка отправился вместе с дворским. Велел Иван Данилович купить для Московского княжества мастеровых людей из русских. Посылая, дал наказ строгий, на тех, кто ремеслом не владеет, денег не тратить. И как бы жалко ни было, глядючи, как страдают в рабстве русские люди, жалости той не поддаваться да баб с девками и малыми ребятишками не покупать.
Дворский идёт впереди, Данилка за ним. Вот и невольничий рынок. Раскинулся он между городом и Ахтубой у самой пристани. С утра до ночи, многоязыкий, многоплеменный, звенит кандалами.
Глянул Данилка, и сердце облилось кровью. Куда ни доставали глаза, везде одно и то же: стоят и сидят скованные цепями рабы из Руси и Украины, из Хорезма и Кавказа и многих других незнакомых Данилке земель.
Понуро стоят они, ждут своего часа. А солнце жжёт их, и нигде ни деревца, ни кустика…
«Может, и мать и Василиску на этом рынке продавали, - с болью думал Данилка. - Где-то вы сейчас, какие страдания терпите? Да и живы ли?»
Печальные мысли долго не покидали Данилку.
Миновали одного хозяина. Продаёт он женщину с мальчишкой. По всему видать, сын её. Мальчишку какой-то черномордый в чалме покупает, а женщина воет, не по-русски приговаривает, за мальчишку ухватилась, не отпускает от себя.
У Данилки слеза на глаза набежала. Смахнул украдкой, покосился на дворского: заметил ли? А тот сам трёт глаза, приговаривает:
- И ветра будто нет, а песок глаза запорошил…
А вокруг, как в водовороте, всё так и кружится. Те, кто торгует, на все лады и голоса зазывают к себе покупателей.
Купцы свои и заморские, из Константинополя и далёкого Египта и из иных других стран, туда-сюда шныряют, толкаются, суетятся.
Дворский приостановился. Данилка поравнялся с ним, сказал:
- А всё больше русских, Борис Михалыч…
- Много русских, Данилка, не менее половины. Вон погляди! - Он указал на прикованных друг к другу цепью человек десять бородатых невольников. - Пойдём спросим, кто из них русский.
Они направились к старику, продававшему невольников. Те, узнав в Борисе Михалыче и Данилке русских, обрадовались, заговорили наперебой:
- Выкупи нас, боярин, вызволи из неволи…
- Не оставь помереть на чужбине.
- Верни нас на Русь, боярин!
Данилка глянул на дворского. А тот глаза опустил, развёл руками и, с трудом ворочая языком, сказал:
- Тяжка неволя, да не имею на то княжеского согласия, чтоб всех выкупить. Не могу. Велено выкупать только мастеровых.
- Эхма, - горько вздохнул один из невольников, - значит, доля наша такая. Тяжёлая. Окромя его, - он указал на стоявшего рядом невольника, - нет среди нас мастеровых, все смерды.
Данилка онемел, слова не мог вымолвить. Людское горе придавило его, мешало двигаться. Жалко ему было полонённых русичей и стыдно перед ними, что вот он - воин, а не может выручить их из неволи.
До полудня проходили они с дворским. Выкупили с полсотни мастеровых, а когда совсем уже собрались возвращаться, увидел Данилка девушку-невольницу. Была она в ордынских шароварах и ордынского покроя широком платье. Данилка остановился как вкопанный. Нет, он не ошибся. Это были её глаза. И коса русая, через плечо переброшена. Данилка хотел с места двинуться, а ноги не несли. Хотел окликнуть, голоса не стало.
Дворский, с удивлением глядя на растерявшегося парня, спросил:
- Что те сталось, Данилка?
- Она! Борис Михалыч, она! - прошептал Данилка.
- Кто - она? - не понял дворский.
- Да она, Гаврилы дочка, Василиска! Князь обещал выкупить её! Борис Михалыч, пойдём!
- Погоди, Данилка, - остановил его дворский. - Коли узнают, что она тебе знакомая, хозяева за неё такую цену заломят, что мы с тобой перед Иваном Данилычем вовек не отчитаемся. Жди тут, я сам пойду.
Данилка видел, как дворский отчаянно торговался, как вытащил из кармана кошель, отсчитал деньги, как взял Василиску за руку, повёл за собой.
Не помня себя от радости, Данилка быстро пошёл им навстречу.
Вот они уже совсем рядом. «Отчего Василиска так смотрит на меня? Неужели забыла?» - думает Данилка.
- Получай, Данилка, свою любу! - весело кричит ему дворский.
А Данилка слова от радости вымолвить не может.
- Данилка… - шепчет Василиска.
У Данилки рот растянулся от улыбки, а дворский смеётся:
Вишь, как опешил. Да оно и немудрено. Этакую красавицу сыскал. Ай да Данилка! Вот тебе и тихоня!
Наместник Хорезма Кутлуг-Темир большую часть года жил в Сарае и у Узбека пользовался неограниченным доверием. Кутлуг-Темир был первый ханский советчик, он мог миловать и жаловать, и гнева его боялись не меньше ханского.
Калита знал, что всемогущий наместник любит русские меха и золото, и не скупился. Богатые дары привёз Кутлуг-Темиру и в первый же день явился к нему.
Они сидели на ковре, обложившись подушками, пили прохладный кумыс и без толмача по-татарски вели разговор. Иван Данилович сидел чуть согнувшись, пил маленькими глотками и зорко следил за Кутлуг-Темиром.
Глаза у того были закрыты, безбородое лицо бледное. Одной рукой он рылся в высокой горке соболей, а на ладони другой держал пиалу.
- Что хочет конязь Иван от хана? - спросил Кутлуг и на мгновение открыл глаза.
Иван Данилович ответил не торопясь:
- По княжествам баскаки выход собирают, и те баскаки от того выхода немалую толику утаивают…
Кутлуг-Темир оборвал:
- Кто из баскаков, назови?
Калита ответил уверенно:
- Сагир-хан.
- А знаешь ли, конязь Иван, что Сагира убили русичи?
- Знаю, а потому и желаю, чтоб на будущее без крови было, пусть осударь разрешит нам выход самим собирать, без баскаков. И выход тот не меньший будет. И тебя, хан, за твою дружбу ко мне я век буду помнить.