- Вовсе. И землю продал, и дом.
- Да-а-а… - протянул боярин. И замолк. Его-то родовая вотчина была под Переяславлем. Задумался. Покивал. - Ну, да… - сказал, словно бы себе самому. - Докуль Иван Данилыч велико княженье содержит, дотоль и Переслав в московской воле стоит!
- А што, - решился прошать Мишук, - могут и отобрать город, ежели?…
- «Ежели» допустить нельзя! - весело возразил боярин, рассмеявшись. - Пото и едем! Все, Федорыч! Отъели, отпили - подымай людей!
Скоро кошмы были свёрнуты, вытерты и уложены котлы и прочий доходный снаряд, и долгий обоз вновь потянул тёмной змеёю по слепящему извиву снегов вверх по Оке, мимо Лопасни, на зимние лесные переволоки в Дебрянску и оттоль вниз по Десне, мимо Чернигова и Вышгорода в далёкий-далёкий Киев.
Задал всё же задачу Михайла Терентьич Мишуку. Вота как? Выходит, ещё и Переяслав могут отобрать у московского князя, коли великого княженья ся лишит? Подумалось так, и стало жалко отцовой и своей родины. Хоть и вырван корень, и порушено всё там, и весь он, со всеми своими, перебрался на Москву, а всё ж: из земли можно вырвать, из сердца не выдерешь - родина! Ну, даст бог, Иван Данилыч великого княженья не отдаст никому. Не отдадим и мы, поможем, чем сможем! Хоша и здесь, в пути! Задальше Мишук уже не думал, далеко было. Это уж забота боярская, не его! Своё дело сполнить исправно - то и добро. Как батька покойный баял: честен будь да верен! Сам-то небось вон: великого боярина окоротил! - подумалось об отце с лёгкою завистью. Сам Мишук таково-то не дерзнул бы и помыслить.
Засыпанная снегами, в тёмных оснеженных лесах, в белых лентах замерзших рек и ниточках санных дорог, едва прочерченных катышками застывшего навоза, голубая под солнцем, серо-серебряная в сумерках и пугающе холодная тёмною морозною ночью, под высоким мерцанием звёзд, лежала страна. Белою пылью снегов заносит поля и утонувшие в сугробах деревни, курящие седыми струями дыма, розового на заре. Теряясь в лесах, пересекая поля, от погоста к погосту, от города к городу тонкою муравьиной вереницею, исчезающей порою в струях метелей, ползёт по стране санный обоз. И крохотные, в отдалении, кони и сани, и ещё более крохотные, чуть видные, седоки везут с собою, с поминками, дарами и грамотами великого князя владимирского, тяжкий груз тайных замыслов московского властителя Ивана Данилыча Калиты.
Глава 12
У Феогноста, начиная с Жаравы, всё росло и ширилось глухое раздражение: на увёртливого Гедимина (сущего язычника!); на латинских патеров; на всю эту дикую Литву, приобщить которую к истинной православной вере едва ли возможет и он, Феогност; на бессилие и разброд среди христиан православных; на полное произвола и безлепицы самоуправство местных володетелей во всём этом краю, невесть кому подчинённом и неведомо кем управляемом. Ему удалось объединить вновь распавшуюся было митрополию токмо потому, что незадолго до его приезда (и к счастью!) скончался литовский православный митрополит Филофей. Но не успели сего митрополита предать земле, как уже оказалось, что имущество церковное - земли, стада и богатства - разграблено, расхищено неведомо кем, а частью присвоено князем Червонной Руси Любартом - Дмитрием Гедиминовичем. (Таковы здесь крещёные литовские князья!) Феогност твёрдо намерился составить опись пропавшего церковного имущества и требовать возврата. Однако успех сего был явно сомнителен: слишком высоко сидел властный похититель. Восхощет ли злостный язычник, обманно принимавший крещение от латинян, великий князь Гедимин, заставить своего сына воротить добро греческой православной церкви?
Там в Константинополе, откуда его посылали, снабдив твёрдыми инструкциями: возродить престол митрополитов русских в Киеве и не допускать впредь послаблений ни великому князю владимирскому, ни великим князьям литовским, - там явно не ведали и не понимали, что же здесь происходит на деле! И чем они могли помочь ему теперь в его нелёгком подвижничестве, когда новый император, Андроник Третий, как он узнал только что от тайных гонцов, наголову разбит турками при Филокрене и зашатавшийся престол кесарей византийских начинает искать спасения в сближении с католическим Западом?!
Он ехал в Киев, всё ещё на что-то надеясь. Некогда, ещё во граде Константина, он и сам хотел сесть на митрополию именно в Киеве, воротить сему древнему граду значение церковной столицы Руси и разумно править русской церковью, искусно лавируя меж Сциллою и Харибдой[14] славянских земель - меж литовским и владимирским великими князьями, никому явно не отдавая предпочтения, но каждому указуя в делах духовных.
Подрагивая от холода в своём возке - осень уже переломилась на зиму, - Феогност нетерпеливо поглядывал в оконца. Мягкие увалы Карпат в тусклой позолоте буковых лесов, уже припорошённых снегом, отступали, изглаживаясь, и по мере того, как отходили и отступали леса, открывая взору далёкий степной окоём, преображались жилища смердов: дрань на кровлях сменялась толстыми соломенными накатами, мазаные стены домов будто всё более и более врастали в землю, менялись одежды и даже лица встречных селян, и сама славянская речь начинала звучать по-иному.
Встречали митрополита то пышно (порою до чрезмерности), то грубо, и всякий раз неясно было: Гедиминовы ли приказы стояли за каждою из этих встреч или сами князья и воеводы здешних городов измышляли кто во что горазд? Изредка попадались татарские разъезды. Жадно оглядывали поезд митрополита, а иные даже и ощупывали платье и добро митрополичьих слуг. К счастью, ханский ярлык действовал и тут - грабить явно их остерегались.
Киев, впервые увиденный им, был жалок. Зимний, безлюдный, утонувший в оврагах и в седой оснеженной путанице садов, на три четверти пустой город над текущею во льдистых брегах рекою казался скорее кладбищем, чем живым поселением русичей. Давно, едва ли не со времён Батыевых, не чиненные соборы - София, Михайловский Златоверхий да обрушенная громада Десятинной церкви - стояли одинокими памятниками былой славы Золотой Руси. Треснувшие своды Золотых ворот, валы с сожжёнными и не восстановленными городнями да мазанки, мазанки, мазанки среди огородов, оврагов и садов - вот и весь некогда гордый Киев, столица обширной страны Руссии - древней Скифии!
Жидкая толпа встречающих, собранных наспех селян и гражан, да немногочисленный клир иереев и мнихов лавры Печерской тоже не прибавили радости новому митрополиту. Вечером, в плохо истопленных, бедных и низких хоромах, явно приготовленных наспех и зело давно не видавших значительных гостей, укрытый крестьянскою периною, Феогност с горечью почувствовал, что прежние митрополиты, перебравшиеся из Киева во Владимир на Клязьме, были, возможно, не так уж и не правы.
И всё же ехать в Москву, согласиться на настойчивые намёки владимирского князя Ивана он не мог. Что-то отвращало его от этого - с тихим голосом и какою-то кошачьей повадкою - русича. Нет, не потому он тогда согласился наложить отлучение на псковичей, что его склонили уговоры (скорее - мольбы!) московского князя, не собирался он мирволить московитам, вовсе нет! Он сделал это ради единства церковного и нужного единоначалия в стране. Веление ордынского кесаря должно было исполнить хотя бы ради спокойствия Константинополя и православной церкви. Как-никак ярлык на охрану церковных имуществ по Руси и свободу чина церковного от податей выдаётся в Сарае ханами Золотой Орды. Прочее - все эти споры и ссоры тверских князей с московскими, московских с литовскими и смоленскими, Новгорода с владимирскими князьями, - всё это его, Феогноста, не должно касаться вовсе. Его задача - дела церкви, церкви и только церкви! Царство божие не от мира сего! Хотя, с горем и печалью, следовало признать, что и власть митрополитов, и само земное бытие церкви ох как зависят от мирских властей и сильных мира! Во всяком случае, ныне, в Киеве, без доходов и богатств церковных, похищенных князем Любартом, ему, Феогносту, приходилось очень нелегко!
14