Ехали полем. Крестьяне возили снопы сжатого хлеба. Высокие скирды ржи высились там и сям. Князь вольно сидел в седле, приспустив поводья и улыбаясь, и мужики приветно улыбались ему с возов, а бабы, разогнувшись и сложив руку лопаточкой, долго глядели вслед княжескому поезду. Колеистая и неширокая, прихотливо извивалась меж пригорков дорога в позолоченной солнцем пыли, в ярких пучках осенних сорняков по обочинам. Верхами ехала дружина, скрипели возы. Высокие редкие облака медленно плыли по осеннему, уже холодеющему небу, и редкие птичьи стада уже начинали тянуть на юг.
Немчин Дуск, поступивший на службу к тверскому князю в Литве, ехал обочь, говорил что-то, ломая русскую речь… Не думалось. Александр кивал, не слушая. Во Пскове ждали его жена и маленький сын, ждали псковичи, считавшие его и о сю пору великим князем. Большой, добродушный, подъехал Андрей Кобыла. Чуть покося на немчина, вопросил:
- Ночуем, княже, али успевать до вечера? Тогда и подторопить мочно!
Александр подумал, набрал воздуху в грудь, терпкого осеннего воздуха, с ароматом вянущих трав и сжатого хлеба, с чуть слышным запахом сырости и чего-то ещё, возвещающего близкие холода и зимние, обжигающие ветра. Легко вымолвил:
- А, подторопи!
И тут понял вдруг, что счастье - вот оно! Не думая ни о чём и не спеша никуда даже, ехать полем, в родной стороне, следя золотое низящееся солнце, и думать о доме, о семье, о любимой, что ждёт впереди… Думать и не спешить, и не медлить, а просто ехать вот так, опустив повода… И ещё понял, что не остановить ему ни дороги, ни солнца, ни счастья, - всё проходит, и надо всё равно торопить вперёд!
Он повернул красивую голову, прищурясь, озрел свой вьющийся среди полей обоз, и конную дружину, и бояр, далеко видных по платью среди простых кметей, и повторил, кивая:
- Подторопи! Возы пущай идут ходом, а мы - на рысях!
Псков показался совсем ввечеру, при последних лучах заходящего солнца, косо обрезавшего и облившего прощальным золотом верхи городских башен, главы Троицкого собора и, кое-где, крутые кровли посадских теремов. А затем последний раскалённый краешек дневного светила исчез, и лишь алая тучка на ясном и светлом небе долго-долго горела над медленно погружающимся во тьму городом, словно опрокинутым в воды Великой, где повторялись и прясла стен, и костры, и соборы, и даже алая тучка на светлом окоёме вечерней зари.
Александр шагом спустился с берега меж хором и клетей Завеличья, остановился у перевоза. Оттуда, с той стороны, спешили лодьи. Смолисто вспыхивали факелы, и чёрные на светлой воде лодки казались движущимися огоньками. Ударил колокол в Кроме, раз, другой, словно ещё раздумывая, и тотчас залились весёлым перезвоном малые подголоски, а следом отозвались тяжёлые била на городской стене. Сквозь прорезные сквозистые верха псковских звонниц было видно отсюда на всё ещё ясном небе, как колышут взад-вперёд, не в лад отстающим ударам, чёрные тела колоколов.
Подъезжали бояре. Рядом с ним остановились Акинфичи, Иван с Фёдором и их двоюродник, Александр; подъехал Игнатий Бороздин, сын покойного тверского воеводы, принятые немчины, Дуск с Долом, княжеский дьяк, казначей и прочие. Его уже встречали, уже обступили с поклонами и радостным гомоном, уже спешивались бояре, и чёрные смолёные лодьи уже подходили к пристани. Оттуда махали руками, подымали факелы. Князя встречали псковский посадник с вятшими, купцы, посадская старшина - все знакомые, все радостные. И - словно не было похода низовских ратей, проклятия, бегства в Литву - «Князь, князь-батюшка!»
И Александр смеялся, отвечал, здоровался со всеми, двух-трёх обнял и расцеловал, и уже расступались, и уже стелили алое сукно по берегу до второй лодьи, с которой - в светлых потемнях не сразу узнанная - соступила на берег жонка, замотанная в широкий убрус, в высоком очелье, и едва не споткнулась, заспешив. Князь узнал, подбежал, поднял на руки. В пляшущем свете факелов бережно понёс свою княгиню назад, в лодью. А колокола с той стороны продолжали и продолжали бить радостным красным звоном, и весь берег, уже совсем потемневший, был теперь усеян огоньками факелов столпившихся у причалов и под стенами Крома горожан, что вышли встречать опального тверского, а теперь своего, плесковского, кормленого князя.
Глава 15
Сидели в большой палате Довмонтова города[16], под янтарными, в обхват, балками тёсаного потолка, за широким резным столом, покрытым камчатою тканою скатертью, за чашами с мёдом, квасом и иноземным красным вином. По стенам покоя тянулись опушённые лавки, стояли дубовые лари, ярко расписанные травами и обитые узорным железом, в коих хранились грамоты Пскова: договоры с князьями и гостями иноземными, купчие и дарственные на землю, домы и добро простых и нарочитых плесковичей, противни посланий архиепископских о делах градских и прочая, и прочая. Самые важные из грамот - вечевые решения и митрополичьи послания - находились в ларе собора святой Троицы, в самом Кроме.
Псковские посадники толковали с князем Александром и его боярами. Дело было для Плескова из важных важное: город хотел иметь своего владыку, дабы освободиться совсем от опеки «старшего брата» - Господина Новгорода. Обид накопилось много. Старший брат не урядил с немцы, не помог противу датского короля, не боронит от Литвы; меж тем: «владычное - подай, суд архиепископль - подай! Как што, наших в железа емлют и за приставы в Новгород, тамо сиди, не знай - жив, не знай - нет! И подъездное давай, и кормы, а коли не едет Плескову, всё одно кормы давай да бор владычень по волости! Хотим свово владыку! Уж отвечивать перед митрополитом - куды ни шло, а владыку новагороцкова не хотим! Да и то смекнуть: Василий-от Калика не ставлен ищо, рукоположат ево ай нет, поди знай! Самая пора бы, княже! Самая пора свово владыку нам!»
Александр видел требовательно и заботно обращённые к нему взгляды, откачнулся на перекидной скамье, уложил ладони на стол. Следовало помыслить путём! Гаврило Олсуфьев, доныне молчавший, теперь взял слово:
- Уж у нас, княже, и иерей есть, прилепо сану сему, муж благ, сановит и смыслен - игумен Арсений!
Арсения Александр знал и не мог не признать, что выбор плесковичей сделан был основательно.
- Помысли, княже, о сем, посиди с боярами! - заключили посадники, подымаясь, и оба поклонились враз. Так-то, мол: тебе, княже, кланяем, а и ты нас не обессудь, градские заботы наши, ради чего тебя на стол пригласили, исполни!
Александру нравились плесковичи. И честны, и храбры, и осторожны, когда надобно, и добродушны зело, а и себе на уме - простецами не назовёшь! Не думал даже, что свои бояре будут противу плесковской затеи, однако на думе княжой возникла пря, и немалая.
- Батюшка твой, княже, им воли не давал! - твёрдо говорили старики. - Сядешь, Бог даст, снова на стол великий, будет у тебя с ними муки! Как бы сии плесковичи повострее новогородчев не стали! Им только свово пискупа и не хватат! Уж иная власть, почитай, вся в руках ихних! Тебе, княже, татебное да княжую дань дадут, а боле ничего не проси!
Немчин Дуск важно кивал головою:
- Премудрый Аристотелиус тако глаголет: малым государствам, в коих один токмо град, подобно древним Афинам или граду Плесковскому, пристойно есть имати правленье демократикус, сиречь народное, а великим - единодержавие достоит, королевская либо цесарская власть. Ибо малые грады не возмогут землю вкупе устроить, подобно тому как и Новый Город со Плесковом немирны суть. И к сему потребно понуждение свыше, от цесаря, дабы по всей земле - един глава, един закон судный!
- Пристойно то али не пристойно, рассудити нать! - раздумчиво начал Иван Акинфич (он больше всех не любил немчинов - новых возлюбленников князя Александра). - А токмо вот чего прошать хочу: како о сём Гедимин мыслит? Не то мы тута наобещаем, а окажет после… хозяина, вишь, не спросили!
О «хозяине» Иван рек не без умысла и тотчас попал в больное место. Александр нахмурился. Брови сошлись у переносья, потемнели глаза. Стал чудно хорош княжеский лик (сам знал, что хорошеет в гневе, почему, гневаясь, иногда любовался собой).
16