Полюбить, заставить себя полюбить! Хана, его двор, жён и вельмож… Не прикинуться, нет! С т а т ь другом Узбека! Ещё и ещё раз, как бы тяжко ни было, понять его, войти в душу, самому ся уничтожить пред величием воли ордынской! До дна души, до предела сил! Только так! И тогда простится Ростов, и дастся Владимир и Дмитров с Галичем, мозолившие глаза вот уж который год!
Великое княжение владимирское должно быть великим до конца. Единым. С единой главой, единою волею. Его волею, Ивана Данилыча Калиты! И потому ещё, и для того именно здесь, сейчас принизить, уничтожить себя до конца. Нет во мне гордости, нет и воли, всё ты, великий хан, всё твоя воля, паче солнца, паче жены и матери! Только так.
Вечером он уже объезжал вельмож ордынских. Льстил и дарил, прозрачно-искренне глядел в глаза, готовно смеялся, присаживался по-татарски на кошму, отведывал кумыс, вёл речи о конях и соколиной охоте. Про дело своё вовсе не упоминал или только скользом, словно бы и не за тем приехал в Орду. Знал уже, что так лучше с ордынцами. И не важно, кто перед тобою: сам беглербег, угощающий тебя на золотой посуде, сидючи на бесценных хорасанских коврах, или простой торгаш ордынский, что сидит на пыльной кошме и пьёт кумыс из медной чашки. Всё одно с тем и другим сперва мех кумыса выпей да обо всём на свете перемолви, а после уж только о деле, с каким приехал к нему… Верно, и русичи единаки, дак близ того не узришь, что издалека видать! И они нас, поди, в одно считают!
На четвёртый день великого князя владимирского принял сам Узбек. Хан, по случаю зимней стужи, переселился в свой кирпичный дворец, сложенный для него хорезмийскими мастерами. Сидел на золотом троне, закутанный в парчу. После недавней смерти любимого сына Тимура в чёрной бороде Узбека появились белые нити, две резкие морщины пролегли вдоль щёк. Уже не восточный красавец с точёным, выписным лицом - усталый под бременем власти человек сидел на золотом престоле, в окружении своих четырёх набелённых, словно куклы, неподвижных жён, в сонме придворных, среди чеканных курильниц, золота, шелков и парчи. Калита кланялся, по-татарски прижимая ладони к сердцу. Слуги носили дары. На беседу с ханом его позвали несколько дней спустя.
Теперь уже не было ни той пышности, ни того отстояния, когда хан - золотое божество на престоле. Узбек сидел на войлочном ковре, в лисьей шапке и простом разноцветном халате. Медные жаровни струили тепло, но хану всё равно было холодно. Он заметно подрагивал, кутаясь в свой мелкостеганый, подбитый верблюжьей шерстью халат. Блюда, кожаные тарели с мясом, подносы с рыбою, буза и вино, дозволенное у мусульман ханефийского толку, мёд и кумыс в узорных сосудах разных стран и различной формы были разложены и расставлены прямо на полу, и Калита, поклонившись хану, присел на край ковра, скрестив ноги по-татарски. Узбек усмехнулся надменно, ответил на поклон кивком головы. Подумав, произнёс по-русски:
- Здрастуй!
По бокам ковра уселись два толмача; несколько приближенных вельмож, до того находившихся за спиной Узбека, придвинулись ближе.
Ханский покой был невелик и весь, кроме потолка, завешан гладкими ткаными или войлочными коврами. Окон не было, или их тоже закрывали ковры. Комната освещалась многочисленными мерцающими светильниками, точно церковь, так что можно было очень скоро позабыть, день теперь на дворе, вечер или утро.
Сейчас, внимательнее вглядевшись вблизи в усталое лицо хана, Иван похвалил сам себя за то, что сообразил при известии о смерти Тимура, сына Узбекова, послать тотчас в Сарай соболезнования с поминками. И в летописании владычном отмечено о скорби хана - чтущий да разумеет!
Там, за стенами, мела ледяная позёмка. Было холодно. Калите не было холодно в теплом русском платье, но он за Узбека чувствовал, как холодно, как не греют жаровни, как надоели жены, не радуют золото и шелка… Пили горячий мёд. Шла осторожная цветистая беседа; наконец один из вельмож прошептал что-то на ухо хану. (Иван догадывал, что. Вельможе тому было дано, и дано преизлиха даже!) И Узбек, змеистым извивом бровей и чуть заметным склонением головы показав, что услышал и понял, вопросил Ивана (и, вопросив, поднял чело, расправил плечи, в глазах зажглось грозно, и весь он стал как проснувшийся барс: властелин полумира, великий, славный, кесарь, царь царей, повелитель Руси):
- Просишь Владимир?!
- Александр Василич помре, теперь мочно и совокупить волость ту!
- Каждому свою отчину! - бросил Узбек почти сердито.
- Володимер преже всегда был в волости великого княжения! - возразил Калита, преданно глядя на хана. - По ряду, по обычаю так, от дедов-прадедов наших!
Узбек покачал головой.
- А ярлыки зачем покупал? Мало тебе Ростова? Теперь просишь Галич и Дмитров?
Узбек усмехнулся и вдруг, круто сведя брови, вскипел, вскинулся с подушек, пронзительно вперивши взгляд в Калиту, молвил с угрозою:
- Я тебе велел добыть коназа Александра! Ты не исполнил того! Ныне коназ Александр вновь сидит во Пскове! Что ты сделал, князь?! Почто молчишь? Отвечай!
- Царь-батюшка! Дак ить немочно! Всё Гедимин проклятый! Литва подвела! - возразил Калита и поглядел на Узбека таким бестрепетно-прозрачным взором, что Узбек, за миг до того почти привставший с подушек, вновь лениво и недовольно откинул стан, уселся, поёрзал, отводя глаза.
- Я и то уж спас от беды, - прибавил Калита, слегка опуская взор долу. - Свово епископа прошали плесковичи, совсем отделитися чтоб… Не попустил Господь!
- Епископ, епископ… - пробормотал Узбек, - колдун… Где митрополит?!
- Едет, царь-батюшка! - готовно отозвался Калита.
- Едет…
Узбек вновь сгорбился, чётче прорезались глубокие морщины щёк.
- Во Пскове и всегда сидели твои коромольники, царь-батюшка! Галицкий князь Фёдор наместничал, сынок еговый и братец Борис Дмитровский, оба из руки Михайлы Ярославича, покойного супротивника твоего! Дак теперь вот и князя Александра Михалыча приняли! И волость-то Тверская ещё за им, нать бы её Костянтину…
- Крови хочешь, князь, - возразил Узбек, покачав головою, - мстить хочешь! Нехорошо! Не нада! («Не нада» прибавил по-русски, остро глянув опять в лицо Калите.) Толмачи, тот и другой, засматривая в рот хану и Калите, переводили слово в слово. Иван, добре понимая речь татарскую, успевал, услыхав вопрос Узбека, ещё и обдумать ответ, пока толмач переводил ему ханские слова.
- Ярлыки возьмёшь, кто дань будет давать Орде? - спросил вдруг Узбек без связи с предыдущим.
- Великий князь владимирский! - готовно и сразу отозвался Иван. (Ростовские дани нынче были выплачены без задержек.)
- Ты лукавый, князь! - сказал Узбек и вновь покачал головой, как бы в раздумье. - Не знаю, стоит ли брать твоё серебро, быть может, лучше взять твою голову, а, князь?
- Моя голова в твоей воле, царь! - отмолвил Калита, помолчав. - Только без меня ты и серебра не соберёшь на Руси! Вернее меня нету у тебя слуг!
И - строго поглядел. И сейчас, в миг этот, был и вправду самым верным слугою Узбека. Только на миг. И хан опустил глаза, вздохнул, вымолвил нехотя:
- Знаю, князь! Испытать тебя захотел. Прости…
И вновь вскинулся на подушках, почти прокричав:
- Меня все обманывают! Льстят и лгут! Никто не говорит правды! Я казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!
Узбек раздул ноздри, вновь яростно вперил очи в Ивана:
- Вот, я взял сына ворога твоего, Нариманта Гедиминова! Что велишь делать с ним? Ты! Русский князь!