В углу, у большого плаката, на котором красная метла выметала господ в цилиндрах, стояли несколько женщин. Кондарев направился к передним рядам, где расположились члены городского комитета. Послушать доклад, о котором был оповещен весь город, собралась почти вся интеллигенция. Многих из них Кондарев знал только в лица.
Продавец газет Моньо беззлобно посмеивался в ответ на сыпавшиеся со всех сторон шутки. Он чуть было не налетел на Кондарева, когда тот здоровался с рослым мужчиной лет пятидесяти, с маленькой бородкой на крупном худощавом лице, из-под которой проглядывал высокий воротничок, подпиравший сухой подбородок. Он разговаривал с молодой женщиной в трауре.
— Одною рукой бюллетень опускаем, другою рукой карабин поднимаем. Продавай иконы, покупай патроны^. Товарищ К ее яков, дайте мне сигарету. Я помню «Верую»[32] наизусть, — сказал маленький газетчик, втершись между Кондаревым и высоким мужчиной.
— Рано тебе еще курить, рано. Ишь ты какой… Я говорю ей, что она может быть очень полезной, если будет действовать по-умному, — обратился к К он да реву пожилой мужчина, показывая глазами на молодую женщину в трауре — это была телефонистка.
— Но они дают клятву, — говорил в стороне низкий, коренастый мужчина с ботевской бородой. Вокруг его мощной шеи болталась кремовая манишка без воротничка.
— Клятва имеет значение тогда лишь, когда соответствует внутреннему я, — пренебрежительно возразил стоящий рядом молодой человек в пенсне и модном клетчатом костюме. Слова его сопровождались энергичной жестикуляцией, отчего висящая на локте тросточка заколыхалась во все стороны. Молодой человек с достоинством поклонился Кондареву.
— А существует ли внешнее я? — спросил Кондарев.
— Вы никогда ничего не понимали в подобных вещах! — И молодой человек повернулся к нему спиной.
В это время мимо них прошел высокий парень, весь в черном, в блузе, опоясанной шнурком, в мятых, никогда не знавших утюга брюках. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Он шел с надменным видом — так, будто ему ни до чего нет дела, но его черные, мрачно поблескивающие глаза исподлобья оглядывали зал. Не выбирая, он сел на крайний стул первого ряда, даже не взглянув на соседа, снял черную шляпу и, расчесав пятерней свои густые, черные как смоль волосы, деланно зевнул. На левой руке блеснул оловянный перстень с черепом и скрещенными костями.
— Анастасий, а где твои люди? — тревожно спросил молодой человек в пенсне, быстро подходя к анархисту.
— Мы не стадо, — громко ответил Анастасий.
— Значит, chacun pour soi?[33]
Анархист не ответил. Он наблюдал за Кондаревым, который здоровался с членом городского комитета, адвокатом Тодором Генковым.
— Его люди придут. Он ими командует, как главарь бандой. Вон Сандев, а за ним и Тинко Донев, — сказал Кондарев адвокату.
— Надо быть тактичным, не раздражать их… Смотри, сколько зевак собралось! — Адвокат недовольно свел густые брови над вздернутым носом.
Кондарев с нетерпением посматривал на дверь. Секретаря городского комитета все еще не было.
— Где же Янков? — спросил он.
— Да, в самом деле. И кожевники не пришли, и женская часть маловата.
«Женская часть» была действительно «маловата». Во всем клубе набралось лишь восемь женщин: дородная жена печатника, на целую голову выше своего тщедушного мужа; вязальщица, ярая феминистка и мужененавистница, коротко остриженная — она причесывала сейчас волосы; учительница Таня Горное еле к а, три портнихи и две пожилые активистки в панамах.
Кондарев с беспокойством продолжал поглядывать на дверь. Его тревожило отсутствие Янкова. Секретарь мог нарочно не прийти, желая показать, что считает доклад делом несерьезным. Подходили рабочие, ремесленники, образованная публика, но Янкова не было. Пришли дружной ватагой кожевники, распространяя вокруг запах дубителя и кислой кожи. Некоторые приходили молча, мрачные, другие возбужденно спорили на ходу. Зал наполнился оживлением и гомоном.
— Если Янков не придет, я буду считать, что он это сделал намеренно, — сказал Кондарев адвокату.
Молодой человек кроткого вида, с красивыми карими глазами и розой в петлице приветливо протянул руку Кондареву.
— Я этого не допускаю, — сказал он.
— А я допускаю. Уже половина девятого. Анастасий и Ягодов запротестуют.