— Правда. — Соколов усмехнулся. — Понизили меня, хоть и обещали… впрочем, неважно. Я теперь простой народный следователь. Как поправишься, заходи ко мне. На меня теперь стажеров сваливают, приходится их натаскивать. Я уж, знаешь, даже привык с собой нашатырь носить. Никогда не знаешь, когда очередной стажер при виде трупа в обморок свалится.
— Как поправлюсь, зайду, — пообещал Опалин, а про себя добавил: «Если поправлюсь».
Навестил выздоравливающего и Николай Леонтьевич. После этого визита Иван немного успокоился, потому что Твердовский пообещал Ивана не увольнять и вообще ждать сколько угодно, пока он не вернется к работе.
— В санатории бы тебе подлечиться… Мы тебе организуем самый лучший.
Санаторий в итоге оказался обычный, но недалеко от Москвы, и добраться туда оказалось легко — это было важно для Ивана, который теперь не лучшим образом переносил переезды. В первый день пребывания Опалин достал из чемодана фотографию Маши. Карандашные надписи на обороте были стерты, а вместо них появилась новая: «Постарайся меня забыть».
Но Опалин не забывал ничего — ни хорошего, ни плохого. Так уж был устроен. Он терпеливо принимал лекарства, ходил на все процедуры и выполнял все предписания. Его покорность обезоруживала врачей, привыкших иметь дело с пациентами куда более капризными и нетерпеливыми. Главврач распорядился продлить его пребывание на месяц, потом еще на один. Поначалу он считал, что после всех перенесенных операций Опалину повезет, если он сможет ходить по улице с тростью и без провожатого. Но Иван был упорен. Он не хотел ни трости, ни провожатых, он карабкался по лестницам, делал дыхательные упражнения и чувствовал, как с каждым днем к нему по капле возвращаются прежние силы. Однако борьба за возвращение к себе прежнему была только одной стороной его существования. По вечерам, лежа в постели, он размышлял над головоломкой, которую все остальные считали решенной. Иванов убил Пыжову и Елисееву, просто следователь не сумел найти последний тайник с принадлежавшими им вещами. А Опалин считал, все было совсем иначе.
Однажды вечером в ресторане «Националь» за двумя соседними столиками сидели четыре человека. Появился пятый, не вполне трезвый — фотограф ТАСС, расстроенный и обозленный тем, что выставку его фотографий отменили. Фотограф махал своими снимками перед теми четырьмя и требовал, чтобы они сказали свое мнение. И что-то оказалось среди фотографий такое, что стало причиной смерти всех пятерых…
«Сначала умер американский журналист Дикинсон, будто бы от перепоя… Потом в своей квартире был убит фотограф. Потом — две женщины, Пыжова и Елисеева… их убийство обставили так, будто они стали жертвами ночного шофера. С Радкевичем церемониться не стали, его просто сбили машиной… Один несчастный случай, один наезд, одно убийство с целью ограбления, которое в случае чего можно подать как политическое, и два убийства, которые будто бы совершил „комаровец“… Получаются четыре разных расследования, никак между собой не связанные, и если не обратить внимания на точку пересечения всех пяти жертв, то ничего и не заподозришь. Терехов сказал, что тот, кто убил Доманина, что-то искал. Тогда я ему не поверил… но он, похоже, говорил правду. Искал, но не нашел… И Маша…»
Однако о том, какое отношение Маша имела ко всей этой истории, ему совсем не хотелось думать.
«Я же видел эти фотографии в кабинете у Манухина… не все, конечно… Что там было? Уличные сценки, портреты людей… рабочие на заводах… демонстрации… снимки парада… какие-то разбомбленные здания — это, наверное, война в Испании… а может, и нет — я же не приглядывался… Порнография тоже была… Не из-за нее ли весь сыр-бор? Допустим, Доманин снял кого не следует…»
Несколько вечеров кряду, прежде чем уснуть, Опалин обдумывал эту мысль.
«Нет, не годится… не то. Былинкин сказал, выставку отменили и снимки Доманину вернули… то есть он показывал Дикинсону, Пыжовой, Радкевичу и Елисеевой фотографии, подготовленные для официальной выставки. Ничего порнографического там по определению быть не могло. Стоп… может быть, и выставку завернули из-за этой смертоносной фотографии? Да нет, чепуха какая-то… Доманин ездил по заграницам, его снимки публиковались в „Правде“, не мог он не понимать, что разрешено и что запрещено… Даже если допустить, что он совершил ошибку и чего-то не учел… если речь идет только об одной фотографии, ему могли бы сказать: выставка состоится, только вот этот снимок не пойдет. Разве Доманин стал бы спорить или задавать вопросы? Нет, не стал бы. Подумаешь — одна фотография. Тут еще вопрос в доверии. Раз он был фотограф ТАСС и „Правды“ — значит ему доверяли. Раз невредимым проскочил через „ежовщину“ — значит крепко доверяли… И вдруг — прихлопнули выставку, он сорвался, напился, стал махать фотографиями, требовать подтверждения того, что он настоящий фотограф…»