— Ничего. Поезд, это поезд номер шестьдесят восемь, прибыл к нам в двенадцать сорок.
— Он простоял на вашей станции обычное время? Три минуты?
— Да. Замедления в его отправлении не произошло.
— После отхода поездов вы осматриваете путь?
— Обязательно.
— Из кого у вас состоит служебный персонал? Все — русские или есть евреи?
— Ни одного еврея. Все — русские.
Падали сумерки летней ночи.
Путилин встал.
— Я вас попрошу, голубчик, мой приезд держать в строгой тайне. Никто, понимаете, никто не должен знать, что я — Путилин. Выдайте меня за кого хотите, хоть за вашего дядюшку, что ли.
— Разве, Иван Дмитриевич, ты рассчитываешь здесь долго пробыть?
— Не знаю, доктор. Мне необходимо кое-что здесь осмотреть.
Мы вышли из конторы и отправились на станционную платформу.
Станция стояла в поле. Вдали, приблизительно на расстоянии полуверсты, виднелась кучка домов.
— Что это за поселок? — спросил Путилин.
— Местечко небольшое, Ратомка.
— Кто там обитает? Русские? Евреи?
— Поселок заселен почти сплошь евреями. Кажется, всего одно русское семейство. Это своего рода пригородное еврейское гетто. До М. ведь всего шестнадцать верст. Сообщаются они с городом или по железной дороге, или на лошадях.
— На лошадях… Кстати, к отходу или приходу поездов, останавливающихся у вас, приезжают какие-нибудь возницы?
— Очень редко. Тут так недалеко, что обыкновенно ходят пешком. Конечно, когда привозят или отвозят груз, тогда приезжают брички, телеги.
— Вы случайно не помните, не заметили — были или нет лошади в субботу к приходу ночного поезда?
— Нет, ваше превосходительство, не обратил внимания. Ни к чему было.
Путилин в глубокой задумчивости оглядывался по сторонам.
— Когда приходит поезд ночной в двенадцать сорок, второй путь бывает свободен или занят?
— Свободен. Поезд в М. проходит «Ратомку» сорока пятью минутами позже. Таким образом, они не встречаются здесь.
— А товарные, балластные поезда? Можете вы мне сказать, были или нет в субботу такие поезда?
— Нет, таких поездов не было.
— Ну вот и все. Не будете ли вы любезны, голубчик, оказать мне и доктору гостеприимство на сегодняшнюю ночь? Мне не хочется ехать в М., я с удовольствием провел бы время до утра здесь.
Начальник станции просиял и засуетился.
— С радостью, ваше превосходительство, за честь буду благодарить. Только квартирка у меня неважная.
Через полчаса мы находились в комнате начальника станции «Ротомка».
Супруга его суетилась, приготовляя закуску столь неожиданным гостям.
— Ты, матушка, постарайся! — доносился до нас через тонкие стенки взволнованный шепот перепуганного начальника станции. — Знаешь ли ты, кто этот седой господин? Ведь это Путилин, знаменитый начальник Петербургской сыскной полиции.
Поведение моего славного друга, его внезапное решение остаться на ночь здесь, в этой унылой местности, были для меня абсолютно непонятны.
Путилин развязывал чемодан.
Прежде всего он отдал мне приказ:
— Запри дверь на ключ и никого не впускай, доктор!
Он вынул свой знаменитый гримировальный ящик, достал оттуда зеркало, краски, карандаши, парик, волосы для бороды.
И началось великое путилинское «таинство».
Точно под волшебными руками талантливого художника или скульптора лицо моего друга стало поразительно видоизменяться.
Один мазок краской… другой… вот — новые волосы, новая голова… вот вместо седых бакенбард — широкая всклокоченная борода.
— Хорошо, доктор?
— Чудесно, — искренно-восторженно вырвалось у меня.
С каждой секундой Путилин все более и более видоизменялся.
На меня глядело чужое лицо, лицо старого еврея, изможденного горем, страданием.
Эти впалые глаза, эти щеки, эти трясущиеся губы… О, никогда не забыть мне этой волшебной метаморфозы!
— Дай мне, доктор, то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! — улыбаясь, проговорил Путилин.
Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами.
— Ну?
Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе — вопреки расхожему мнению — не обожающий сильных из мира своего.
— Да ты ли это, Иван Дмитриевич? — воскликнул я.
— О, твой язык болтается, как грязная мочала! — с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся.