— А еще, Ваня, — включилась в разговор Настя, — мы все документы на смену твоей фамилии сделали, судья советует делать это сразу, пока ты не получил паспорт. Так что буквально завтра надо подавать заявление.
— А стоит ли этот дом того, чтобы из-за него менять фамилию? Может, вначале съездить в Крым, посмотреть, а потом и затевать все это, — ответил Иван.
— Тут ты не прав! Не дома ради надо менять фамилию, а ради справедливости, ради отца и матери твоих, — возразил Виктор.
— Я думаю, Виктор прав, — сказал Яков, — нужно восстановить истину. Завтра нам все равно идти в военкомат, сразу и начнем.
— Ладно, уговорили! Был двадцать лет Сердюченко Иван Викторович, дальше продолжит жизнь Исаев Иван Егорович.
— Не думай, что это так просто. Но Рита Ивановна все документы тоже прислала, так что судья говорит, что вопрос будет решен положительно. Вот тогда и поедешь в Крым.
Так, за разговорами, а под конец и с песнями, просидели они всей своей большой и пока дружной семьей далеко за полночь, и уже начали голосить деревенские петухи, когда, уложив всех спать, Настя вышла в конюшню. Свет у них в селе теперь не выключался — район наконец-таки был подключен к общей энергосистеме, и Виктор поставил на стене синий фонарь, который горел целую ночь, поэтому в скотском помещении было относительно светло, можно было без труда делать самую необходимую работу.
Настя постояла несколько минут, послушала, как спокойно жует и дышит корова, как сытно сопит свинья, не подозревая о своем недалеком смертном часе, даже козы, обычно вскакивавшие при первом же шорохе, лежали мирно и спокойно. И вдруг это предутреннее сонное царство агрессивно и нагло нарушил петух, заорав, что было духу и захлопав крыльями.
— Свят, свят, свят, окаянный! — перекрестилась Настя, — Вот проклятый, так и умереть с перепугу можно, — прошептала она, взявшись за ручку входной двери, но дверь почему-то сама подалась на нее, еще больше испугав Настю, — и на пороге показался Иван.
— Да Господь с вами, тут петух напугал, а теперь ты… Чего не спится?
— Да есть, мама, причина, может, посидим, как на Дону говорят — «погутарим».
— А отчего же, можно и поговорить, все равно уже скоро вставать; чай, скамейку-то эту сам мастерил — помнишь?
— Конечно, помню, только разговор-то у меня уж больно серьезный.
— Хоть, по-моему, уж «больно серьезные разговоры» в конюшне не ведутся, но коли так получилось — давай говори, чего таить.
— Таить-то мне и нечего, жениться я надумал.
— Жениться — это всегда хорошо, только, не рано ли? — Настя имела ввиду Людмилу. — Она в девятом классе только.
— Это кто же? Люда, что ли?
— А кто же еще?
— Да есть одна, зовут ее Лена, живет в Елизово — это на Камчатке, люблю ее, сил нету.
— Это хорошо, если так, но ты же, по-моему, до сих пор, кроме как в детстве Дуси, никого и не любил. Откуда знаешь, как люди друг друга любить могут? А вообще я рада очень, что ты стал взрослым, дай я тебя обниму! И Настя прижала голову Ивана к своей груди и вдруг увидела седую полосу у правого виска. Вначале подумала, что это мел и попробовала рукой стряхнуть, но потом, поняв, что это белые волосы, с тревогой спросила:
— Это что у тебя за полоса над ухом?
— Да ладно, мам, это дело прошлое, потом как-нибудь расскажу.
И он, обняв, расцеловал мать сначала в губы, потом в обе щеки, потом в лоб. Настя, не ожидав этого, разревелась и еще больше расстроилась.
— Чуяло мое сердце прошлой зимой, что что-то с тобой было! Даже отцу говорила, а он все: служба да служба, — говорила, всхлипывая, она, — Ванечка, миленький, родненький, не я тебе судья в делах твоих, но одно советую — не торопись, подожди, обдумай, если это настоящая любовь — она не пройдет.
Опять скрипнула дверь и на пороге показалась длинная фигура Виктора.
— Я так и думал, что это вы тут. Ночь уже к концу идет — принимаете в компанию?
Еще громче заорал петух.
— Видал, он согласен, — показал рукой в сторону петуха Виктор. — А ты чего ревешь, мать?
Глава восьмая
А вот в Крыму октябрь это ещё далеко не осень. Даже виноградники не все убраны, не говоря уже о такой поздней ягоде как «Кизил». Стоит она весёлая и радостная, ожидая своих хозяев, но они что, то не идут и нее идут.
— Вы знаете, Николай Николаевич, — радостно говорила Софья Ивановна, — родственники у меня объявились — вот и письмо прислали.
Седая, худенькая, небольшого роста старушка держала в скрюченных старостью пальцах письмо и потряхивала сложенными вдвое листочками прямо у глаз плотного пожилого человека, сидевшего в кресле-качалке возле плетенного из хвороста заборчика своего дома.