Мирча Элиаде
Иван
Первым его увидел Замфир. Переложил карабин в левую руку, подошел. Легонько потрогал лежащего носком ботинка.
— Не жилец, — определил он, не оборачиваясь.
Раненый смотрел на него широко раскрытыми глазами. Он был молодой, белобрысый, веснушчатый, и губы его все время подрагивали, как будто он силился улыбнуться. Замфир тяжело вздохнул и опустился рядом с ним на колени.
— Иван! — позвал он громко. — Иван!
Отцепил фляжку и осторожно поднес к губам раненого. Дарий остановился за его спиной. Снял каску и отер лоб рукавом гимнастерки.
— Умирает, — сказал он, — жалко воды.
Рука раненого порывисто, испуганно дернулась и бессильно обмякла, упав слишком далеко от кармана. Пальцы судорожно впились в ком земли. Замфир вынул у него из кармана револьвер и с улыбкой протянул Дарию.
— Вам, господин студент. Трофей…
Дарий надел каску, взял револьвер, повертел его в руках.
— Не заряжен. Мало проку.
Хотел зашвырнуть револьвер в кукурузу, но раздумал и в нерешительности держал его на ладони, словно взвешивая. Подошел Илиеску.
— Отходит. Без свечи, как собака, — вымолвил он с расстановкой, качая головой. Отвернулся и сплюнул в обе стороны. — Неужто всем так? — добавил он, понизив голос.
Дарий еще раз взглянул на револьвер и опрокинул ладонь. Глухо стукнуло, револьвер упал на застывшую комьями землю, рядом с рукой раненого.
— Если вам жалко человека, — сказал Дарий, — не пожалейте пули. Что зря мучается…
И устало отошел в сторону, озираясь, как будто искал на кукурузном поле место, защищенное от зноя, где можно отдохнуть. Вернулся пасмурный, с нераскуренной сигаретой в углу рта, буркнул:
— Пора.
Замфир встал с колен, но глаз от раненого не оторвал.
— Ежели бы я знал по-русски, я бы попросил его нас благословить, — робко произнес он, словно ни к кому не обращаясь. — Так у нас говорили: ежели тебя благословит, кто умирает, это на счастье.
— Я тоже слышал, — подхватил Илиеску. — Только надобно, чтоб от чистого сердца благословил… А это ж большевик…
— Да хоть кто, лишь бы благословил по своему закону, на своем языке…
Он обернулся к Дарию.
— Вот вы, господин студент, вы знаете столько языков…
Дарий зажег свою сигарету. Обескураженно пожал плечами, хотел улыбнуться, но не вышло.
— Его языка я не знаю. Вот теперь-то и пожалею, что не выучил русского… — Помолчал, глядя на раненого, глубоко затянулся. — Но, может, как-нибудь… Может, он знает другие языки…
В сомнениях прошло еще несколько секунд. Дарий снова пожал плечами.
— Попробуйте, господин студент, — услышал он шепот Замфира. — Попробуйте — авось поймет…
Дарий отбросил сигарету, неуверенно подошел к раненому, поймал его взгляд — и вдруг разразился жаркой, захлебывающейся речью:
— Nous sommes foutus, Ivan! Nous sommes des pauvres types! Save our souls! Bless our hearts, Ivan! Car nous sommes foutus!..[1]
Раненый тихо застонал, но губы его сложились в гримасу, напоминающую улыбку. Он обвел их всех по очереди вопросительным взглядом.
— Blagoslovenie! — воскликнул Замфир, снова опускаясь рядом с ним на колени. — Boje, Christu! Благослови нас, Иван!
Он замедленно перекрестился, возвел глаза к небу, соединил вместе ладони и прикрыл веки, как будто молился, потом снова, настойчиво, пристрастно, уставился на раненого.
— Сделай, как я, Иван! — громко настаивал он. — Сотвори крест, как я. Boje, Christu!..
Он смолк, и все трое устремили взгляд на раненого, ожидая.
— Не понимает, — вздохнул наконец Замфир. — По-ихнему бы с ним…
— Чертова бестия! — вырвалось у Илиеску. — Нарочно прикидывается, что ничего не кумекает.
Дарий взглянул на него с конфузливой усмешкой.
— Хочешь, чтоб он тебя благословил, а сам обзываешься.
— Велика важность! Когда человек помирает, ему уже ни до чего, он все простит. — Илиеску все же встал на колени и нагнулся над ухом раненого. — Прости, Иван, прости, — шепнул он.
И тут заметил, что раненый смотрит не на него. Обернувшись, он увидел поодаль, на краю поля, собаку.
— Домашняя, — сказал Илиеску, поднимаясь с колен и подзывая ее свистом. — Жилье, должно, близко.
Собака была тощая, оголодавшая, с медной шерстью, густо присыпанной пылью. Она робко пошла на зов, не смея даже вилять хвостом. Раненый повернул голову набок и ждал. У него вдруг перестали дрожать губы, лицо посуровело, застыло.
— Ежели это большевик и его никто не научил, откуда ему такое знать, — сказал Замфир, тоже поднимаясь. — Но чтоб он не слышал про Господа Бога и про Иисуса Христа и чтоб не умел перекреститься, быть того не может.
1
Мы погибли, Иван! Мы несчастные люди!