Так же как когда-то А. В. Кольцов в своих песнях открыл радость земледельческого труда, Никитин — как это ни странно звучит — открыл горе крестьянского быта. А. В. Кольцов пел несчастную любовь девушки, а Никитин почти не затронул этой темы, его лирическая собеседница, уже в морщинах, думающая не о «луне», а о хлебе насущном, детях раздетых да пьяном муже. Нужно было иметь отзывчивое сердце, чтобы нести такую тяжкую поэтическую ношу. Никитин нес ее стоически и до конца.
Деспот-родитель сводит в могилу дочь, выдав ее за нелюбимого, но богатого старика («Упрямый отец»), свекровь не ладит с невесткой, чахнущей от непосильной работы («Порча»), мужу опостылела жена-«змея», и он запивает свое горе в кабаке («Ссора») — таких картин у Никитина немало. Его взгляд общечеловечен, его больше занимают «вечные вопросы», в которых он пока, правда, не является глубоким психологом («Старик другоженец», «Измена» и др.).
Вообще, родственность людей, понимаемая и широко, как национальное братство народа, и уже, как интимная семейная общность, — ведущая черта его поэзии не только раннего периода. В это же время намечается далеко не второстепенный мотив никитинской лирики — сострадание, милосердие к старому и малому на земле, иначе говоря, мотив увядания и рождения — будь то «бедная старушка» или «баловень-внук», засохшая береза или распускающийся цветок. Голос поэта становится особенно задушевен, а краски теплее и мягче. В этом отношении примечательна «Зимняя ночь в деревне», очень известное в свое время стихотворение, переведенное на многие иностранные языки. Примечательно, что и критика, не баловавшая Никитина комплиментами, отнеслась к «Зимней ночи…» с удивительной благосклонностью. Старшее поколение читателей наверняка помнит:
Больная старушка «думает-гадает» о детях-сиротах — вот и все лирическое действие. «Зимняя ночь…» волнует и сегодня, она житейски многозначна, ее образный ряд естествен, а интонационно-ритмический строй мелодичен и прост в своей внутренней гармонии.
Но приверженность начинающего поэта к жизненной правде еще нередко декларативна, его реализм, так сказать, романтизирован. Никитин выступает как романтик-публицист в той сфере, где требуется образно-философское осмысление бытия. «Весь день душа болела тайно И за себя и за других… От пошлых встреч, от сплетен злых, От жизни грязной и печальной» («Еще один потухший день…»). Подчеркнутая здесь и ниже мысль варьируется на разные лады: «Когда свой ум тревожный и пытливый Я примирял с действительностью злой…» («Перемена»); «Одной действительности грязной…» («Певцу»); «Когда рука действительности строгой…» («Привет мой вам, угрюмый мрак ночей…»). В таком ключе в 1854–1855 гг. написано Никитиным не менее трех десятков стихотворений. Он упорно ищет поэзию в религии, связывая таинство мироздания с загадками природы («Монастырь», «Присутствие непостижимой силы…», «Похороны», «Могила», «Молитва» и др.). От такого рода произведений веет «космическим пессимизмом».
Однако нельзя отметать все никитинские «религиозные» вещи, как это прямолинейно делали критики 30-х годов. Так поступать просто неуважительно к его молодой вере и неисторично. В этом плане интересно «Моление о чаше», сконцентрировавшее в себе стихийный романтический протест автора против «грязной действительности».
В основе лирического сюжета «Моления о чаше» лежит текст Св. Писания, но поэт так его трансформировал, что Христос у него более похож на социального реформатора, нежели евангельского героя. Строки: «День казни близок: он придет, — На жертву отданный народу, Твой сын безропотно умрет, Умрет за общую свободу…» — воспринимались не как божественное откровение, а как призыв к борьбе с земным злом. Никитин предвидел, что такие стихи придутся не по вкусу цензорам-священникам и, чтобы обезопасить себя, в специальных «Замечаниях» сослался на соответствующий текст Св. Писания. Не помогло: духовная цензура запретила стихотворение, и при жизни поэта оно не было напечатано.