В 1847 г. капитан второго ранга Вячеслав Иванович Плотников по болезни оставил свою скитальческую морскую службу и «бросил якорь» в деревне Дмитриевка (Дмитревка) Землянского уезда Воронежской губернии. За спиной капитана были почти четверть века корабельных военных вахт на Балтийском, Северном, Баренцевом и Белом морях, на Северном Ледовитом океане. Бывший «морской волк» скучал, иногда разглядывая свои владения в подзорную трубу и вспоминая дальние соленые походы. Покой Вячеслава Ивановича охраняла его жена Авдотья (Евдокия) Александровна. Текла обычная размеренная жизнь помещиков средней руки с их привычными заботами об уборке и продаже ржи, солении грибов и беззлобной перебранкой с бестолковой прислугой.
Плотниковы имели небольшой земельный участок около Дмитриевки, старенький двухэтажный господский дом с нехитрыми хозяйственными постройками, но самым большим их богатством была дочь Наталья, которой они ревниво подыскивали подходящую партию. Чтобы придать молоденькой наследнице светский лоск, в дом пригласили гувернантку, швейцарку Матильду Ивановну Жюно, выполнявшую заодно роль учительницы французского языка. Хорошенькая наставница и ее симпатичная 18-летняя воспитанница стали почти подругами, часто бродили по окрестному чудесному парку, любовались зеркалами прудов и болтали о том, о чем обычно болтают все барышни на свете. Конечно, они обсуждали домашний спектакль, успех Натальи, а ещё больше застенчивого и забавного зрителя, коим был поэт Никитин. Как водится в благовоспитанных дворянских домах, у Натальи имелся изящный альбом, куда поэт обещал написать стихи при первом же своем приезде в Дмитриевку. Скоро ожидался день рождения молодой хозяйки, и это обстоятельство придавало особый интерес визиту воронежской знаменитости.
ПЕРВАЯ КНИГА
«…Не нахожу оправдания, почтеннейший Иван Семенович. В то время, как Вы испытывали нужду в получении Вашей собственности, я то за недосугами, то за рассеянностью задерживал Ваши деньги…» — писал граф Д. Н. Толстой Никитину. Его сиятельство, запамятовал отчество своего подопечного — еще бы! — прошло более двух лет, как воронежский мещанин послал стихи своему меценату.
Однако это все пустяки. Вот она, его первая книга! Правда, небольшая, но аккуратная и изящная. На первой странице посвящение Н. И. Второву и К. О. Александрову-Дольнику — скромная дань благодарности поэта своим наставникам. Далее следовало предисловие графа Д. Н. Толстого. Небольшая статейка, но с претензиями на проникновение в специфику стихотворчества, понимание своей эпохи.
«И как просты, как тихи, как чисты нравы сельских жителей, — умилялся Д. Н. Толстой. Поэт любит их и любуется ими». Автор предисловия ищет источник скорби и грусти народа не в обстоятельствах его жизни, а «в его душе», «в русской мелодии», в которой сокрыты некая извечная тайна и привлекательность национального характера. «Но в этой грусти, — сентиментально замечает никитинский покровитель, — читатель не находит следов ни байроновского отчаяния, ни того чудовищного состояния духа, для которого на русском языке нет и названия…» (далее следует намек на радикальные французские веяния и т. п.).
На выход сборника откликнулись столичные журналы, и в таком интересе к рядовому художественному явлению была своя особенность — наступала «поэтическая эпоха» русской словесности, и критика почувствовала в факте выхода никитинского сборника еще одно тому подтверждение. Примечательно, что именно 1856 г. стал новой заметной вехой осмысления бытия в поэтической форме. Ведь еще совсем недавно лирика прозябала на задворках искусства; в 1850 г. Герцен писал, что после смерти Лермонтова и Кольцова «русская поэзия онемела», а Некрасов в 1855 г. в шутливом стихотворении говорил «о русской музе задремавшей» и указывал тех, кто будил ее своим словом. Среди других поэтов он называл и Никитина.
В середине 50-й годов произошел своеобразный лирический взрыв: вышли сборники Тютчева, Полонского, Некрасова, Фета, Огарева, Мея, Щербины, Ростопчиной.
Появились новые издания Пушкина и других признанных мастеров. Началась «русская весна» и в общественной, и в эстетической атмосфере эпохи ломки крепостнических устоев.