Некий С. П. Кутепов частенько приходил в класс пьяненьким и куражился над учениками. Этот горе-наставник иногда давал волю своим рукам, а его излюбленным изречением было «К порогу!». Можно предположить, что именно сей муж послужил Никитину прототипом эпизодического, но запоминающегося образа учителя-изверга Алексея Степаныча с его издевательским «На колени!» («Дневник семинариста»). Вспоминая уроки экзекуции, митрополит Леонтий свидетельствовал: «Жестоко наказывали розгами неисправных, а стояние на коленях за партой или у порога было обычно. Обращение с учениками было вообще суровое и часто бестактное».
Лишь имя латиниста, одно время инспектора училища Е. Г. Светозарова упоминается в светлых тонах. Рассказы же о большинстве других связываются с чувством неистребимого страха. Поступивший в воронежскую бурсу в 1841 г В. О. Гурьев, позже тамбовский протоиерей, рисует такую сцену: «Случится… появится в коридоре кто-либо из наших учителей… и мы шарахаемся в разные стороны, чисто как овцы, завидевшие волка. Такой неотразимый ужас наводил на нас один вид всякого учителя…»
Розги оставили незаживающие раны в памяти. Число ударов за «сеанс» на одного мальчика доходило до 300! Учившийся в воронежской бурсе несколько позже Никитина А. Бунин рассказывал: «…самая грозная власть — классный палач-секутор, избиравшийся из худших по успехам, но великовозрастных и сильных учеников». Бунин мрачно живописует «день расправы» — cyбботу, когда весь класс приходил в особенно тревожное состояние духа. Вообще меры наказания употреблялись изобретательно, среди прочих стояние на коленях на… классных столах.
Условия быта будущих пастырей были суровые. Теснота страшная (в одном небольшом классе до 100 человек), грязь невыносимая, духота нестерпимая летом и лютый холод зимой. Митрополит Леонтий вспоминал: «В классе у нас в самые лютые морозы не топили, холод заставлял мальчиков бить сапог о сапог, чтобы согреть ноги. «Что вы, что вы, дети? Духом Божьим грейтесь», — певучим тоном говорит отец Игнатий, а сам сидит в кресле в теплом подряснике, в теплой рясе и в теплейших сапогах… Руки до того зябли у нас, что нельзя было писать, перо валилось из рук от холоду».
В «Дневнике семинариста» Никитин описывает подобную же картину, когда ученики, дабы согреться, «стучали во всю мочь своими окостенелыми ногами об деревянный, покоробившийся от старости пол» или затевали тут же, в классе, кулачные бои.
Мало что давало училище образованию бурсаков. Знавший эту сторону жизни поэта А. С. Суворин писал, что «ученье то было бестолково», а преподаватели заставляли учеников зубрить, «сплошь и рядом не понимая того, что болтал их детский ум». Катехизис, церковный устав, Св. Писание, латынь и прочие премудрости постигались «долбежкой». За этим присматривали специальные «авдиторы» из числа наиболее твердолобых. Они ставили в особых списках — «нотате» — предупредительные оценки «знает» или «не знает». За дисциплиной приглядывал особый «цензор», любивший наушничать на тех, кто противился его притеснениям. «Изучение уроков, — вспоминал А. Бунин, — по всем предметам, не исключая священной истории, требовалось совершенно буквальное, о каких-либо объяснениях урока учителем в классе и ответах учеников своими словами урока не могло быть и речи».
Пребывание Ивана Никитина в духовном училище отмечено редкими документами, сухо фиксирующими переход мальчика из класса в класс. К примеру, полугодичная ведомость за 1836/37 учебный год аттестует его так: «Поведения кроткого. Способностей — очень хороших. Прилежания — ревностного. Успехов — очень хороших».
Прилежный и послушный был ученик. Лишь иногда мелькают настораживающие строчки: «Нотное пение не умеет», «Церковный устав не знает».
Почти двадцать лет спустя после окончания училища в 1839 г. Никитин напишет о бурсе-мачехе: