В заключении стихотворения (оно смогло появиться в печати лишь полвека спустя после написания) выражена надежда автора:
В 1839–1843 гг. Никитин продолжил образование в Воронежской духовной семинарии, которая к тому времени имела уже почти вековую историю. Когда-то она могла гордиться своими профессорами: в конце XVIII в. здесь преподавал известный своими учеными трудами и культурными начинаниями Е. А. Болхоритинов; в 20—30-е годы XIX в. читали лекции философы А. Д. Вельяминов и П. И. Ставров. В семинарии учился А. П. Серебрянский, автор популярной студенческой песни «Быстры, как волны дни нашей жизни…» и трактата «Мысли о музыке», восхитившего В. Г. Белинского. В ту пору, когда учился Никитин, еще живы были восторженные воспоминания о литературном кружке A. П. Серебрянского, который посещал его друг А. В. Кольцов. Но, кроме преданий, мало что отрадного сохранилось об этом учебном заведении.
По указу 1838 г. семинарский курс был изуродован нелепыми преобразованиями. «Все, что несогласно с истинным разумом Св. Писания, — гласило новое установление, — есть сущая ложь и заблуждение и без всякой пощады должно быть отвергаемо». Еще один удар духовной семинарии нанесла в 1841 г. реформа, проведенная обер-прокурором Св. Синода Н. А. Протасовым. Из учебной программы изгонялись остатки светского образования и утверждалось то, что соответствовало «истинной религии».
Поначалу у Никитина еще хватало терпения учиться сравнительно хорошо и получать «единицы» (тогда высший балл), но в философском классе, на четвертом году обучения, он совершенно охладел к богословию; на уроки Св. Писания вообще не являлся, по ряду предметов имел «недостаточные» оценки, а по библейской истории даже «ноль».
По случайным автобиографическим запискам и воспоминаниям можно фрагментарно восстановить картину жизни Никитина той поры. Бывший семинарист П. В. Цезаревский, в частности, с отвращением пишет об учебном деле, замечая: «Перепутанность предметов была удивительная…»
Перемены состояли в сомнительных увеселениях (пьянки, карты, «кулачки», знакомства с сельскими «психеями» и т. п.), в которых Никитин никогда не участвовал.
Не сулили радостей и встречи с преподавателями. В 1842–1843 гг. семинарию возглавлял Стефан Зелятров, немощный, почти в паралитичном состоянии старичок, которого возили в коляске. Об учителе философии В. П. Остроумове один из его бывших питомцев, рассказывал: «Сухое и монотонное изложение своих предметов этим преподавателем, придерживавшимся записок и руководства, наводило скуку на слушателей, и мы с нетерпением ждали звонка. Из его обращения к ученикам в памяти сохранилась только одна фраза, которую он сказал в ответ на поздравления учеников с получением чина коллежского асессора: «Что наши чины, когда нет ветчины». Галерею подобных портретов можно было бы продолжить.
Находились, правда редко, и преподаватели, отдававшие много сил просвещению молодежи. Среди таких — учитель словесности Н. С. Чехов, первым заметивший любовь Никитина к поэзии и его тягу к стихотворчеству. Педагог поддержал творческие опыты своего воспитанника. После знакомства с Никитиным в ноябре 1853 г. А. П. Нордштейн сообщал о нем в одном из писем: «Начал он писать стихи еще в семинарии, и как профессор одобрил его первый опыт, то с тех пор он и писал для себя, потому, как он сам сказал, что иное само просится в стих. Сочинения в семинарии проповедей на заданные тексты… ему надоели». Действительно, темы сочинений были удручающими: «Память праведного с похвалами», «Знание и ведение суть ли тождественны?», «Возможно ли знание вне форм пространства и времени?» и т. п., о чем Никитин позже с издевкой писал в «Дневнике семинариста». Пытливый юноша все больше охладевал к семинарии. В годовой ведомости появились «недостаточные» оценки и пометки: «Не был неизвестно почему».
В 1843 г. Никитин был уволен из философского отделения семинарии «по малоуспешности, по причине нехождения в класс». Вскоре пришла беда — умерла мать, а «свечные» дела отца пошли все хуже и хуже. Никитин, облачившись в мужицкое платье, стал торговать в разнос всякой мелочью на базаре. Мечту об университете пришлось бросить. «Вон вчёный идет», — смеялись знакомые, завидев на толкучке худого угрюмого малого с лотком на ремне через плечо.