Он по-толстовски ценит во всем сущем силу жизни и не понимает самоотречения от живой жизни. По Толстому, «есть одно средство любить Бога: оно состоит в том, чтобы любить себя, свое божественное „я“, так же, как мы любим свое телесное „я“, т. е. жить для этого „я“, руководиться в жизни его требованиями и потому ничем не огорчаться, ничего не бояться и все считать для себя (этого „я“) возможным»[16]. Шмелев влюблен, в нем силен инстинкт жизни, и ему в мире радостно. От слов монаха о рае, который лучше земной жизни, о необходимости печься о душе и не давать ее во власть врагу человеческому, на автора очерков повеяло мраком могилы.
В отношении Шмелева к Валаамским насельникам было много общего с настроениями интеллигенции того времени. Например, Василий Васильевич Розанов в 1906 году записал такую мысль: монастырь суть «длинная мантия гроба»[17], и гроб этот монастырем преображается в поэзию и метафизику. В 1908 году были опубликованы близкие по жанру шмелевской книге путевые очерки Михаила Пришвина «За волшебным колобком», автор которых к вере тоже относится своеобразно. Соловки в его понимании святая земля, но… «…я верю в это лишь в то время, когда кормлю с богомольцами чаек. А как только прихожу в монастырскую келью и особенно в свой отдельный нумерок, то сейчас же все исчезает. Хочу писать о чем-то высоком, а выходят анекдоты…»[18]. Встретившийся Пришвину богомолец говорит, что старцы теперь не те стали, слабые.
«На скалах Валаама» Шмелев отнес в «Русское обозрение». Через месяц он вновь был в редакции. Тот же усатый швейцар, та же леонтьевская пальма, тот же леонтьевский стол, тот же редактор. Рукопись брали при условии внесения некоторых исправлений: и редакция, и цензура не могут согласиться с авторской трактовкой монашеского аскетизма. Шмелев отказался от какой-либо правки и рукопись забрал. Его не соблазнил даже гонорар: редактор посулил четыреста рублей за журнальную публикацию и сто рублей за триста оттисков в виде книжечки.
Книгу все-таки издать удалось — за счет автора и без предварительной цензурной правки. Но тираж был задержан по распоряжению обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева. Шмелева вызвали в Цензурный комитет на Кисловке. Он смотрел на одутловатое лицо князя Н. В. Шаховского и слушал его цензорский приговор.: «Вы… автор? Это что же, пикник из Валаама устроили? Не возражайте. Так нельзя-с. И порнография… Да позвольте, у вас бабы моют в банях… мужчин! Ну, не на Валааме… еще бы вы — на Валааме! В Финляндии, но в книжке о Валааме! И про пьяных купчиков и девок…» («Первая книга», 1934). По всему цензорскому экземпляру книги были сделаны пометки красным карандашом. Следующая встреча автора и цензора прошла за вечерним чаем, и цензор уже напоминал доброго дядю. И вообще он человек приятный… и коньяк в чай предлагает… и кабинет его весь в книгах… и запрещенные книги показывает… И уже не так больно соглашаться на сокращение в двадцать семь страниц. Правка шла с трудом и растянулась на четыре вечера. Да, собственно, деваться некуда — книгу просто запретят. Хороший человек князь Шаховской… жаль, погиб при взрыве на Аптекарском.
Тираж книги составил 2400 экземпляров. Книга разошлась по России, но в Москве раскупалась плохо. В конце концов Шмелев за гроши продал ее букинисту. В шестом номере журнала «Новое слово» книгу обругали фельетонной болтовней, но все-таки отметили и наблюдательность, и искренность, и впечатлительность автора. Появились благоприятные отзывы в «Русском богатстве» и «Русской мысли». Однако на поступившее перед войной предложение о переиздании Шмелев отказался. Один экземпляр он послал на Валаам, игумену о. Гавриилу. В 1935 году Б. Зайцев, приехавший на Валаам, обнаружил книгу в монастырской библиотеке, ее любезно через Зайцева о. Иувиан переслал Шмелеву. В том же 1935-м Шмелев существенно переработал материал, по сути написав новую книгу «Старый Валаам», в предисловии к которой признался: первая книга принесла ему и радость, и тревоги и была слишком легкая.
В университетские годы в жизни Шмелева произошло, пожалуй, самое значительное в его судьбе событие — в 1897 году, с шестого на седьмое января, у него родился сын, которого назвали в честь деда Сергеем. Из письма к Бредиус-Субботиной от 18 января 1942 года:
17