С Сергием в повседневной жизни «бывших» появляется нездешний смысл. Так, при свете лампадки Оля увидела его лик, и «ее потрясло священным ужасом»; во время пребывания старца в доме Средневых все они испытали чувство безмятежного покоя. Старец назвал крест Господним знамением Спасения. Шмелев подразумевал под этим спасением страдание.
Но не только. По мысли Шмелева, крест должен дать Средневым духовную силу: крест суть наследие предков, а предок Среднева пал на Куликовом Поле. Рассказчик, пораженный случившимся, принял явление старца как знамение обетования, благовестие — «то, давнее, благовестие Преподобного Сергия Великому Князю Московскому Димитрию Ивановичу — и через него всей Руси Православной — „ты одо-леешь!“ — вернулось и — подтверждается». Шмелев словно еще раз, создавая рассказ, укрепился в мысли о преодолении зла через небесную помощь и тем самым нашел себе утешение — рассказчик произносит: «И теперь — ничего не страшно». Шмелев выразил в этом сюжете и частую в своем творчестве тему — человек Богом не оставлен, человек не одинок.
Шмелев убеждал себя и читателя в сверхматериальном смысле мощей, в реальности и даже видимости духовного бытия Сергия. Во время работы над текстом — позже, в марте 1947 года, — к Шмелеву зашел племянник князя А. Н. Волконского, по фамилии Расловлев, переводчик на французский язык «Конька-Горбунка». Его сын, офицер, погиб под Бельфором, оставив деду в утешение двух внуков. Шмелева поразило сходство этой истории с описанной им в «Куликовом Поле» историей объездчика: у его героя тоже было двое внучат, их отцов, сыновей объездчика, убили — одного на войне, а другого «комитет бедноты замотал за горячее слово». Вдохновленный замыслом Шмелева, прочитав двенадцатую, последнюю, главу рассказа, Расловлев написал автору письмо, в котором выразил такую мысль: рассказ написан в посрамление тем, кто полагает, что лампаду над ракой Преподобного можно тушить или зажигать по заказу. Шмелев, действительно, писал о том, что неподвластно человеку и что сверх его разумения.
В 1949 году княжна Софья Евгеньевна Трубецкая рассказала Шмелеву, что тех, кому старец принес крест, уже нет в живых: прототипов Оли и Среднева арестовали, Оля умерла в ссылке, Среднев пропал. Крест видела и целовала ее родственница А. М. Осоргина, сестра М. М. Осоргина — регента Сергиева подворья. Таким образом, Трубецкая подтвердила реальность присшедшего. Примечательно, что, еще не зная об этом, Шмелев адресовал произведение читателям из СССР.
У текста «Куликова Поля» не простая история. Шмелев закончил рассказ в феврале 1939 года и переслал его Ильину. Ильин, узнав от Шмелева рассказ Васильчикова о чудесном кресте, признался ему, что чудо это принимает с легкостью. Однако, прочитав присланный машинописный вариант рассказа, он почувствовал, что сам автор как бы не поверил в чудо. Он так и написал Шмелеву: вера в чудо есть только в Оле, но не в авторе, не в следователе, не в Олином отце, а надо принимать приходящее к нам из того мира, не требуя объяснений. Шмелев ответил: «…конечно, Вы правы, да я же и предупреждал Вас, какое во мне томление и сомнение. <…> Бьюсь в сомнениях, не найду простой веры, детской, горкинской»[491]. Ильин советовал ему читать Феофана Затворника, он убеждал Шмелева в том, что Господь к человеку ближе, чем его сонная артерия.
Шмелев признавался, что в «Куликовом Поле» он тщился найти себя. Думал, что понять рассказ сможет только простая душа или очень тонкая в религиозно-философском смысле. Писал и плакал; он — муха ослабевшая, а в мире в это время нечто совершается…
Первый вариант публиковался в трех номерах «Возрождения» в 1939 году, с января по март. После замечаний Ильина Шмелев возобновил работу, и только в январе 1947 года был готов второй, расширенный, вариант рассказа. Например, уже при работе над этим вариантом он решил ввести в текст слова Ильина из его письма о «Солнце мертвых» от 18 марта 1927 года. Так он хотел не только художественно связать себя с личностью Ильина, но и утвердить в рассказе «русский триптих»: Достоевский, Ключевский, Ильин. Он передал эту цитату из письма своему герою-следователю. Шмелеве не был склонен применять «шаткую и невкусную манеру Рем<изова> — называть живых лиц, здешних, — в худож<ественном> тексте»[492]. В основном авторская правка отвечала ильинским указаниям.