Май оказался для Шмелева тревожным и по личным причинам. Осложнилось существование близких людей: Ольгу Александровну должны были оперировать в Амстердаме, «а тут эти дьяволы налетели»[497], и он не знал, жива ли она; еще в мае Ив был на курсах высшей математики и собирался держать конкурсный экзамен в Scolepolitechnik, но уже летом конкурс был прерван. Кроме того, в условиях войны Шмелев оказался безработным писателем. Трудно было не только ему, конечно. Очень болел Иван Созонтович Лукаш, и Шмелев в мае через «Возрождение» обратился к читателям помочь писателю морально и материально. Ивану Сергеевичу скоро должно исполниться шестьдесят семь лет, а в такие годы тяжело жить без надежды. Одно отрадно: к Пасхе он получил от Бредиус-Субботиной привет и мармелад.
В конце 1930-х годов осевший в Америке сибирский прозаик Георгий Дмитриевич Гребенщиков устраивал денежные сборы в пользу Шмелева, Бальмонта, Ремизова, Зайцева, Бунина. В 1940 году Бунин писал Гребенщикову:
Теперь спешу сообщить, что Зайцев и Мережковский пишут мне, что они были бы очень благодарны Вам, если бы Вы могли пустить в американской прессе призыв помочь нам, нескольким рус<ским> писателям. Я думаю, что к нам троим следует прибавить Ремизова и Шмелева[498].
Гребенщиков — человек, всегда готовый помочь Шмелеву. Давно, еще в 1923 году, он отозвался в «Последних новостях» рецензией на «Это было» Шмелева, в его «Солнце мертвых» он увидел, как революцией была вывернута наизнанку людская утробно-низменная суть[499]. Организатор Общества сибиряков США, Гребенщиков был почетным председателем Русского объединения обществ взаимопомощи.
Шмелев очень нуждался в помощи, притом что положение находящейся в состоянии войны Франции, по его мнению, было вполне терпимым: избыток продуктов на рынках, сытый народ, в доме тепло. Через две недели после взятия Парижа он отметил, что в оккупации сохранен порядок, что все достаточно корректно. Он, знающий положение беженца и тяготы эвакуации, остался в городе. Ему казалось, что в Париже будет гораздо спокойнее. Его жизнь в целом не изменилась. По радио он слушал чудесные вальсы и марши, и это хоть немного обнадеживало. Даже задержке пенсии от короля Югославии он спокойно находил объяснение: курьеры едут через неоккупированную часть Франции, а там беспорядок. Словом, он старался не поддаваться страхам, не паниковать.
Однако события 1941 года разрушили его надежды. Жизнь Шмелева превратилась в кошмар. Зима была суровой, очень холодной и снежной. Лопались трубы, быт был разлажен. 27 апреля 1941 года Бунин записал: «Слух, что умер Шмелев»[500]. Но это было не так. Шмелев переселился в тот дом, где жили Зайцевы. Из их окон были видны стены Бианкурского кладбища — символический пейзаж. Иван Сергеевич бедствовал, но терпел невзгоды мужественно. Помогло весеннее тепло. Б. Зайцев писал об апреле 1941 года: «И всюду в Париже весна. Но нет радости. Да и Парижа настоящего нет»[501]. Помогали воспоминания — о вкусе граната, о запахе персиков… Все-таки оккупированный Париж — это еще не Крым под большевиками. Шмелев мог устроить себе завтрак из бифштекса, печеного картофеля, шоколадного крема, лепешки с черничным вареньем, с полстаканом «сент-эмильтона».
Ивана Сергеевича раздражали острые французские перья, а мягких и тупых раздобыть уже не было никакой возможности. Он писал на какой-то голубой бумаге, потому что нормальную, белую, достать трудно… впрочем, есть еще в центре, он даже заказал и ему обещали оставить. А еще целый блок принес Карташев в благодарность за хлопоты Шмелева о его пасынке, который был в плену.
501