Когда в конце 1946 года Шмелев получил от Ильина машинопись, название будущей книги уже было изменено на «О тьме и просветлении». Прочитав этот вариант, он решил, что психология творчества еще никем не была так раскрыта. Шмелев справедливо полагал, что концепция книги следует из теории эстетики, высказанной Ильиным в его труде «Основы художественного творчества». Конечно, он был согласен с тем, что творчество Бунина — акт родового инстинкта и вытекает из недр инстинкта полового. Ему близка версия Ильина о ремизовском юродстве, цель которого — забить в себе страх перед жизнью. Шмелев высказал мысль о том, что источник страха Ремизова гораздо сложнее инстинкта: в отношении Ремизова к миру проявляется богобоязнь, чистого Бога в его произведениях нет. Отсюда и кривизны его Миколы, и описанные им больные сны, которые он, возможно, сам творил. Ремизов, как думал Шмелев, в своем творчестве играл в игрушки, в лунатизм, но все-таки он очень непосредственный человек, он — как обиженный ребенок, и «скорбь и боль очень ему чувствительны, до подкожной боли-горенья… и выход у него… лишь в воздыханье-вскрике»[578]. За главу о себе Шмелев благодарил Ильина, кланялся ему земно.
При жизни Шмелев так и не увидел книгу изданной.
XX
В поисках правды
«Русская мысль»
«Пути небесные»
Эмигрантская литература катастрофически теряла читателя. Проблема читательской аудитории стала неразрешимой. Все славянские земли, оказавшись в сфере влияния СССР, были словно за колючей проволокой. Шмелев понимал, что даже «Лето Господне», при известности этого произведения, не разойдется тиражом более полутора тысяч.
Переживания, связанные с размышлениями о народе-победителе, да еще и осознание собственной ненужности, своей изолированности от массового русского читателя — все это омрачало его существование и угнетало духовно. Он перестал ходить в церковь, лишь порой открывал Евангелие. Он вновь искал утешение и смыслы у других, а потому в шестой или седьмой раз перечитал «Войну и мир». Но обнаружил печальную истину — творческие силы Толстого иссякали: свежи первые два тома, но в четвертом томе автор ослабел, хотя писал в благожелательных условиях, далеко не старым, недавно женившись, на подъеме; он «смял» Соню, Наташа глупа, хоть и умна чувством, Безухов — «рыхляк шепелявый», Болконский «путано-неопределенен», невыносима перегруженность романа домыслами… все-таки насколько гениален в мыслях Достоевский, настолько «Толстой перед ним — глуп»… Толстой гениален, только когда описывает жизнь в образах и бессознательно… Толстой выстраивает художественный мир на философской идее, и в этом его неудача, как решил Шмелев[579]. Ему не нравились концовки ни «Смерти Ивана Ильича», ни «Войны и мира», ни «Хозяина и работника», ни «Анны Карениной», ни «Крейцеровой сонаты». Шмелев взялся читать К. Леонтьева, но вдруг почувствовал, что Леонтьев — не его: «Своеобразен, да… но — за волосы себя притащил (притащил ли?!) — к вере… (и какой!) и вряд ли дам встречу с ним в Оптиной (в романе)»[580]. Он хотел ввести Леонтьева в «Пути небесные», теперь усомнился, стоит ли.
Столь необычные для него отзывы о Толстом и Леонтьеве свидетельствуют о том, что в его жизни начался новый этап. В связи с работой над «Путями небесными» по совету Ильина он стал читать письма Феофана Затворника и в нем открыл своего учителя. Он духовно напитывался его мыслями. Феофан сейчас — его главное познание. В письмах святителя так просто и мудро объясняется о молитве и покаянии, о внимании ума и страхе Божием, о вольнодумцах и миролюбцах, о гневе и искушении. Возможно, потому теперь Толстой не философ, что Феофан поучал: «Православный христианин читает слово Божие; истины, прямо в нем содержимые, печатлеет в своем сердце, не двигая своей мысли за пределы содержимого и не возвышая над ним господственно и самоуправно своего ума, а ему смиренно подчиняя его»[581]. Понимая, что не постиг полноты веры и даже решив, что для веры надо родиться, он много размышлял в то время о творчестве Богопознания, много читал об Оптинском старце Амвросии.
В январе 1947 года Шмелев прочитал «Историю моего современника» В. Г. Короленко 1922 года издания — и духовно потребно, и для «Путей небесных» может пригодиться материал о 1870–1880 годах. Он принялся искать последние книги Розанова, решил прочесть Иоанна Златоуста, «Пасхальные письма» (1897) Вл. Соловьева, возникла потребность посмотреть «Свет Невечерний» С. Булгакова — но тут уж на него обрушилось негодование Ильина: не приведи Бог так верить, как Булгаков! резонер-выдумщик! есть в нем от Федора Карамазова… Булгаков, Бердяев, Розанов, Мережковский, Вяч. Иванов — это, как растолковывал Ильин Шмелеву, люди, не умеющие отличать «духа от пола, молитвы от оргазма, вдохновения от соблазна, созерцания от выдуми, ответственности от кокетства»[582].