Удар был нанесен не только по душевному самочувствию Шмелева. В ноябре 1948 года он серьезно заболел. Его замучили бессонница и зуд, он потерял аппетит, что только обострило его отчаяние. В критический момент его буквально спасла Мария Тарасовна Волошина, супруга профессора. Дело в том, что Волошины тоже жили у Риша, потому она вовремя вызвала доктора, который назначил ему уколы от язвы и питательное голландское средство. Окружение Шмелева не сомневалось, что болезнь ноября-декабря 1948 года была спровоцирована травлей.
Борис Зайцев написал Шмелеву 3 июня 1948 года: «…из прежней России осталось четыре писателя: Бунин, Вы, Ремизов и я…»[645]. Шмелев — писатель прежней России, но он решил открыть для себя новую тему и написал «Угодников соловецких», включив их в цикл «Заметы». В рассказе события происходили в лагере. Некий швейцарский подданный присужден к десяти годам заключения в Соловецком лагере. Там он случайно нашел часть расколотой штыком иконы с изображением двух угодников, сохранил дощечку под нарами, а вскоре нашел другую половину с изображением трех ликов. За чудесной находкой последовало неожиданное освобождение.
Лагерная тема — неизвестная Шмелеву. Реального материала он не знал, в дальнейшем она так и не была развита в его творчестве. В мае 1948 года он задумал написать — уже в который раз — о трагических для России ошибках гуманитарной интеллигенции. Вызов звучал в самом названии — «Записки неписателя». Закончил он этот рассказ в январе 1949-го.
О самочувствии Шмелева во время создания рассказа можно судить по его письму к Ильину 9 мая 1948 года:
Эти две послед<ние> ночи сплю по 3 ч<аса> — просыпаясь, как зарянка, — или голодная мышь — в 5 ч<асов> у<тра>. И, лежу, выпуча глаза. Как драная коза: все ду-мы, мысли, видения… речи… морды… — откуда-то из будущ<его> (?) труда?.. Одурел. Хочу — и не могу сесть: жгётся! И — толкает. Не «поползновение» ли?!.. И все — каша… — стр<ашно>смотреть. В-смотреться. Чушь… Хочу по-лной свободы — в сказе! Беспланно. Да так оно и д<олжно> б<ыть>. Ибо — все — хаос. Итоги? А «герой»… — не то учит<ель> рус<ской> слов<есности> (в провинц<иальной> гимн<азии>), не то юрист… не то черт его зн<ает> — что — кто?![646]
В его воображении всплывали сами по себе видения, из которых должны бы родиться образы:
И — почему-то! — сын (да и сам раньше) пряничника тверского (знаете крут<ые> мятн<ые> овечки, лошадки, рыбки, петухи, человечки… вязкие, бе-лые…<…> Приехал из Тв<ери>в универ<ситет> — калоши хлюпают)[647].
Рождались предметные и вкусовые ассоциации, сюжетные фрагменты… он — как сказано у Пушкина — «думал уж о форме плана и как героя назовет…». Всему этому Шмелев наконец придал идею: рушится вера в прогресс. Вдруг пришел на память чеховский Николай Степанович из «Скучной истории»: пустышка, мыслящий слизняк, в нем много самомнения при рабстве духа.
Так создавались «Записки неписателя». Непроизвольный поток образов Шмелев подчинил идее, придал ему поучающую направленность, и это его не смущало, как и при создании «Путей небесных». Для написания рассказа он искал труды Ключевского: Ключевский должен помочь изобразить русские основы. Но Ключевский и сам стал образом этого рассказа. Шмелев придумал Васика Субботина, который умер, будучи студентом второго курса историко-филологического факультета, о чем жалел Ключевский: в Васике он видел своего духовного наследника. Ключевский Шмелеву нужен был в рассказе как могучая фигура, в истории русской мысли противоположная разрушительному, критическому направлению.
В середине 1920-х в Варшаве были изданы «Записки писателя» Михаила Арцыбашева. В них содержались размышления о Советской России, о политических позициях эмиграции и ее задачах по сохранению не серебряных ложек, а вечных ценностей. Он писал: «Моя родина — русский народ, со всей его историей, с его величавым прошлым, с его культурой, с его языком, с его поэзией, с его своеобразной красотой»[648]. Послужило ли арцыбашевское произведение поводом для появления названия «Записок неписателя» Шмелева, неизвестно. Но задачи были общие.
648