Впрочем, «История любовная» вызывала и неприязнь. И не только у критиков, с которыми у Шмелева вообще сложились драматические отношения, не только у редакторов, с которыми они были не менее драматическими, например с тем же Вишняком, полагавшим, что роман — вещь малохудожественная. Не каждый мог психологически принять эту своеобразную исповедь. Надежда Тэффи писала Вере Николаевне Буниной в конце сентября 1927 года: «Огорчил меня Шмелев описанием пробуждения своей весны под сенью сохнущих на веревке панталон дивной бельфам акушерки»[166]. Действительно, в тексте есть эпизод: герой смотрит на висящее на веревке белье — чулочки, кружевную рубашечку и проч. О причинах сарказма Тэффи остается только гадать. Просто огорчил. Возможно, моралистичностью. Возможно, сказались разногласия эстетического характера.
VII
Неистовый Шмелев
Монархист с демократическим оттенком
Народ — свинья собачья или богоносец?
Нужна ли народу узда?
В 1920 годы вышло в свет несколько сборников рассказов Шмелева. Хотя Бальмонт и писал о нем в 1927 году: «Как художник-психолог, он, конечно, фаталист и знал, что от Судьбы не уйдешь»[167], но тот, веря в судьбу и Божий промысел, все же фаталистом толстовского типа не был и полагал, что у русского эмигранта есть своя высокая миссия, в соответствии с которой он должен активно вмешиваться в ход событий. Многие его рассказы политически актуальны, в них он — враг большевизма.
В эмиграции Шмелев попал в интеллектуальную среду, которая не могла не сказаться на его убеждениях. Причем собственные убеждения были для него непреложными истинами, и отстаивал он их темпераментно, неистово, даже в мелочах, в случайных обмолвках своих оппонентов мог усмотреть угрозу для общего эмигрантского дела.
Еще в пору «Среды» и «Книгоиздательства писателей в Москве» состоявший с ним в «Среде» А. С. Серафимович называл его неистовым Роландом[168], а сам Шмелев писал Горькому 1 марта 1910 года: «Хочется вызвать из себя клокочущее»[169]. В. Н. Бунина усмотрела связь шмелевской пылкости с определенной традицией, увидела в его возбуждении пророка сходство с «породой Горького, Андреева»[170]. К. Чуковский в рецензии на «Человека из ресторана» отметил: «Он сумел так страстно, так взволнованно и напряженно полюбить тех бедных людей…»[171]. Да Шмелев и сам в 1921 году в письме к Вересаеву из Алушты обмолвился о том, что писал «Человека из ресторана» страстно. Страстным писателем его считал и Амфитеатров.
Георгий Гребенщиков вспоминал о Шмелеве начала 1920-х: «Неказист он был на вид, не высок, не дороден, а сух; к тому же сутул, лицо даже неправильно, но сильно, выразительно. Взгляд решительный, прямой, зоркий; жесты широкие. Сиповатый голос басил, когда надо, вопил тенором, когда убеждал кого-либо или утверждал прямоту и правду»[172]. Ремизов в «Мышкиной дудочке» писал о горячности Шмелева: «„Такие события, — говорил Шмелев всегда взбудораженный, он следил за газетами, принимая к сердцу и правдошное и утку, — а негде высказаться!“»[173]. В придуманной Ремизовым как протест против диктатуры большевиков, против военного коммунизма Обезьяньей Великой и Вольной палате — основанном свободолюбивыми обезьянами сообществе-мифе, членами которого были свободолюбивые «служаки», «кавалеры», «князья» (А. Ахматова, А. Белый, М. Горький, Е. Замятин, В. Розанов, Ф. Сологуб и многие другие), — Шмелев значился как благочинный обезвелволпал митрофорный, но благочинность его воинственна: он был с палицей!
Гадали, откуда в нем такая страстность. Писали о его старообрядческой непримиримости. Например, Иван Александрович Ильин в статье 1947 года «Иван Сергеевич Шмелев» высказал такое предположение: в произведениях писателя горит кровь его предков-старообрядцев, участников религиозных диспутов, знатоков веры и начетчиков писания. Георгий Адамович, Шмелеву человек чужой, тоже размышлял об источнике этой страстности и решил: от Достоевского.
Но сам Шмелев, выступая с речью «Душа Родины» на вечере «Миссия русской эмиграции» в феврале 1924 года, утверждал, что страстность — свойство русской души. В 1928 году он написал обращение «К родной молодежи», и в нем так выразил эту же мысль: «Русская душа — жаждущая душа, ищущая дела, подвига, душа стремительная и страстная». Время не изменило его мнения о национальных свойствах души, и в статье 1945 года «Творчество А. П. Чехова» он подчеркнул: «При склонности к созерцательности, русская душа — страстная, мятущаяся от „светлого Града“ — к Аду, душа художника и юрода, смиренника и дерзателя, подвижника и грешника».
168
Письмо А. С. Серафимовича к А. Кипену от 12.04.1915 //
172