был высокого роста, плечист и дороден; его смуглое лицо, «одно из славных русских лиц»[243] <…>, прямодушный, умный взгляд, кроткая улыбка, мужественный и звучный голос – все в нем нравилось и привлекало.
«Жид Гиршель», как и Янкель в «Тарасе Бульбе», напротив, личность, малосимпатичная, а его комически неказистое «еврейское тело» (см. «The Jew’s Body» [GILMAN], а также [MONDRY (I) и (II)], [SAFRAN]), как положено в европейской традиции изображения евреев[244], резко контрастирует с телосложением героя-христианина:
росту был он небольшого, худенький, рябой, рыжий, беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой и длинный и все покашливал [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 109].
Если Николай Ильич – воплощение лучших качеств русского характера – незлобивости, доброжелательства и добропорядочности, то «фактор» (комиссионер, исполнитель частных поручений) Гиршель – носитель самых страшных пороков: он предлагает за деньги родную дочь-красавицу офицеру российской армии, и еще, конечно же, шпионит – срисовывает план русского военного лагеря. Подробно описывая поведение Гиршеля в критической для него ситуации, Тургенев попутно делает обобщающие замечания по части этнопсихологии: сообщает, например, читателю о наличии
обыкновенного, жидовской натуре свойственного, тревожного испуга [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 120].
В литературном отношении рассказ «Жид» великолепен, особенно в части мастерски сведенных воедино линий комического и трагического в оценке поведения приговоренного к повешению еврея и всей ситуации в целом.
Примечательно, что рассказ «Жид» был впервые опубликован без указания имени автора.
Можно думать, что, печатая рассказ без подписи автора (и дважды подчеркивая это в своих письмах), Некрасов выполнял просьбу самого Тургенева. В последующих изданиях текст рассказа оставался без сколько-нибудь значительных изменений. Тургенев ограничивался внесением мелких стилистических и лексических исправлений [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 578].
Существует мнение, что «русским читателям времен Тургенева, которые хорошо обучены были искусству чтения между строк», критически-обличительный подтекст рассказа был понятен [LIVAK. Р. 49]. Тем не менее, «Жид» не стал литературной «бомбой», хотя и заслужил доброжелательные отзывы критиков:
В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский, заканчивая «критический перечень всего сколько-нибудь замечательного, что явилось в прошлом году по части романов, повестей и рассказов», назвал и новый рассказ Тургенева. <…> В 1857 г. Дружинине своей статье о повестях и рассказах Тургенева посвятил «Жиду» несколько похвальных строк: «Повесть “Жид”, набросанная в 1846 году, замечательна по крайней простоте замысла и изложения; она, очевидно, написана в светлые минуты для г. Тургенева и оттого стоит войти в собрание “избранных произведений” нашего автора, если ему когда-нибудь вздумается издать в свет подобное собрание» [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 578].
Западная же критика оценила рассказ очень высоко.
И<пполит> Тэн, сравнивая Тургенева с Дж<ордж> Элпот и отдавая предпочтение русскому романисту, <…> писал 19 июля н. ст. 1877 г.: «…этот писатель совершенный стилист, и, единственный в своем роде в мире, стилист простой; наконец, он краток, и, добавлю я в заключение, он великий поэт». В подтверждение своих суждений И. Тэн называл «Призраки», «Жид» и «Новь» [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 578–579].
В ХХ и ХХI вв. рассказ «Жид», в силу своей проникновенной художественности и необычности в подаче еврейской темы, привлекает к себе особое внимание литературных критиков. Например, в статье «Русская ласка» (1913) его как пример отображения образа еврея в русской прозе выделил Владимир (Зеэв) Жаботинский, – см. о нем, как русском журналисте начала ХХ в., в [MARKISH]:
У Тургенева есть рассказ «Жид», неправдоподобный до наивности: читая, видишь ясно, что автор нигде ничего подобного не подсмотрел и не мог подсмотреть, а выдумал, как выдумывал сказки о призраках, – и что выдумал, и с каким чувством нарисовал и раскрасил! Старый жид, конечно, шпион, а кроме того, продает еще офицерам свою дочку. Зато дочь, конечно, красавица. Это понятно. Нельзя же совсем обездолить несчастное племя. Надо ж ему хоть товар оставить, которым он мог бы торговать [ЖАБОТ].
Жаботинский, несомненно, прав в том, что
в те годы Тургенев мало что знал о евреях вообще, а возможно, даже никогда не встречался с ними лично[245]. Свидетельство тому – мемуары журналиста и революционера Исаака Павловского-Яковлева, из которых следует, что в первых изданиях рассказа был эпизод, повествующий о том, как еврейка вырывала своего поросёнка из рук погромщиков. А когда Тургеневу объяснили, что евреи не едят свинины, он свалил вину за ошибку на своего дядю, от которого якобы услышал эту историю. Правда, в следующих изданиях поросенок превратился в утку и трех куриц [АЛЕКСЕЕВ].
243
Цитата Тургенева здесь – прямое указание на литературный типаж – «[Лермонтов в “Казначейше”.
244
Тема «тела» и «телесности» в последнее столетие занимает одно из важнейших мест в философских и культурологических штудиях. Работы Мишеля Фуко и других мыслителей показали, насколько важным для понимания той или иной культуры оказывается анализ существующих в ее рамках механизмов отношения к телу. «Определение тела как еврейского, т. е. выявление специфических соматических свойств, склонностей к определенным болезням или особенностей ума, которые приписывались евреям чаще, чем другим этническим/религиозным группам, было средством прочерчивания границы между ними и обществом в целом в тех случаях, когда евреи отказывались от своих религиозных и культурных обычаев и начинали походить на неевреев по своей одежде и манерам. <…> Даже если евреев нельзя было внешне отличить от неевреев, считалось, что они имеют тела, которые с большой долей вероятности содержат некие болезненные свойства. Образ «еврейского тела» как болезненного и в целом неспособного вынести тяготы солдатской жизни был широко распространен. <…> Хотя некоторые из обнаруженных особенностей, как, например, узкая грудная клетка, скорее всего, были более распространены среди евреев (в первую очередь восточноевропейских) вследствие крайней бедности, их истолкование как индикатора телесной организации, слишком слабой для перенесения тягот жизни военного, было плохо подкреплено эмпирическими данными. <…> С этой точки зрения конструирование еврейского тела следует понимать как безусловно политический процесс, и исследователи, изучавшие евреев и их якобы биологически детерминированную инакость, являются выразителями вполне определенных политических интересов»: