Возвращаясь к анализу рассказа «Жид», отметим, что, на наш взгляд, Тургенев в описываемой им ситуации диалога генерала с корнетом сопоставляет поведение отнюдь не как столкновение «немца и русского»[248] – т. е. двух разных национальных характеров и культур, а в сугубо этическом плане, как конфликт между Законом и Благодатью. Просматривается здесь и еще одна линия – обвинения иудеев в адрес христиан, что они лишь декларируют, но в жизни не исполняют евангельский принцип всепрощения. Так, например, красавица Сара, дочь Гиршеля, проклинает палачей отца не как «русских», а как «христиан»:
– Так будьте же вы прокляты, – закричала она по-немецки, – прокляты, трижды прокляты, вы и весь ненавистный род ваш, проклятием Дафана и Авирона, проклятием бедности, бесплодия и насильственной, позорной смерти! Пускай же земля раскроется под вашими ногами, безбожники, безжалостные, кровожадные псы… [ТУР-ПСС. Т. 4. С. 123].
Ливак полагает, что прямой «просвещенческо-гуманистический» посыл Тургенева читателю о том, что христианская мораль должна лежать в основе государственного Закона, на самом деле маскирует либеральный пафос рассказа. Тургенев на герменевтическом уровне ставит под сомнение – в интерпретации Ливака, способность христианства обеспечить гуманистическое законодательство, ибо оно, как всякая религия, враждебно инославию, в первую очередь – еврейскому. Поскольку Россия – теократическое государство, в котором православие является официальной религией, а царь – божественно назначенным ее охранителем, то такое сочетание церковной и гражданской власти подразумевает, невозможность равенства всех граждан перед Законом.
Напомним, что Тургенев – человек неверующий. В письме Полине Виардо от 19 октября 1847 г. он обосновывает свое акаталептическое мировоззрение обличением христианства, заявляя, что ему претит
кровавая, мрачная, бесчеловечная сторона этой религии, которая должна была бы вся состоять из любви и милосердия [ТУР-ПСП. Т. 1. С. 366].
Весьма примечательно, что 19 декабря 1847 г. – т. е. в том же месяце, когда в журнале «Современник» увидел свет рассказ «Жид», он пишет Полине Виардо:
я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати [ТУР-ПСП. Т. 1. С. 377].
Основываясь на этом, считает Ливак, мы можем предположить, что христианское послание, прочитывающееся в рассказе «Жид», на самом деле показное и служит для отвода глаз цензоров, а пафос темы «Мне отмщение и аз воздам» сугубо либеральный, созвучный светской программе «Современника».
Что же касается самого описания суда над евреем, то, по мнению Ливака, мы находим подобные сцены в самых различных произведениях мировой литературы – «Венецианском купце» Шекспира, например, или «Еврее в терновнике» братьев Гримм. Однако все, что в пьесе Шекспира или сказке братьев Гримм трактуется как комическое и нравоучительное событие (еврей-плут сам обманут), в «Жиде» является трагедией, и навсегда запечатлевается в памяти рассказчика. Сцены суда и казни в «Жиде» строятся на контрасте между явной виной Гиршеля, усугубленной его аморальным поведением по отношению к дочери, его комическим обликом, и одновременно непреодолимым ужасом перед перспективой насильственной смерти. Разрыв с традицией бездушного издевательского отношения к нехристям-евреям, примером которой является смеющаяся погромная толпа православных казаков в «Тарасе Бульбе», акаталептик и либерал Тургенев демонстрирует в форме эмпатии: сострадание, которое участники и исполнители казни невольно испытывают к еврею, который в своем поведением «был действительно смешон, несмотря на весь ужас его положения», притупляет у них все другие эмоции:
Минуты через две явился Гиршель в сопровождении Силявки и трех солдат. Бедный жид был в оцепенении и едва переступал ногами. Силявка прошел мимо меня в лагерь и скоро вернулся с веревкой в руках. На грубого, но не злом его лице изображалось странное, ожесточенное сострадание. При виде веревки жид замахал руками, присел и зарыдал. Солдаты молча стояли около него и угрюмо смотрели в землю. Я приблизился к Гиршелю, заговорил с ним; он рыдал, как ребенок, и даже не посмотрел на меня. Я махнул рукой, ушел к себе, бросился на ковер – и закрыл глаза… <…>
Солдаты взяли Гиршеля под руки. Я тогда понял, почему смеялись они над жидом <…>. Мучительная тоска разлуки с жизнью, дочерью, семейством выражалась у несчастного жида такими странными, уродливыми телодвижениями, криками, прыжками, что мы все улыбались невольно, хотя и жутко, страшно жутко было нам. Бедняк замирал от страху…
248
Такое прочтение и такого рода ассоциативный ряд является «кодовым» после Второй мировой войны, в первую очередь, конечно, у русскоязычного читетеля.