текст как материально закрепленную в слове мысль, отразившую модель мира и сознание художника в момент его работы над рассказом,
– то отношение повествователя – Николая Ильича, к рассказываемой им молодежи трагической истории можно отождествить с авторской позицией. Жиды в рассказе Тургенева – не этнографический материал, а люди, с присущими всем людям качествами: красотой и уродством, льстивой убогостью и гордостью, отчаянием и презрением… А значит относится к ним должно по-людски, что в те времена являлось синонимом – по-христиански, и для большинства православных звучало как нонсенс. В таком ракурсе видения сам Иван Тургенев предстает первым и единственным (sic!) писателем, проявляющим чувство эмпатии к жидам, среди всех русских литераторов первой половины ХIХ века. Не исключено, что именно по этой причине Тургенев, имя которого в литературе в 1847 г. было уже достаточно известно, пожелал издать свой рассказ при условии анонимности.
Глава V. Тургенев vs Достоевский
Человек есть мера всех вещей…
Пусть у нас мерой всех вещей будет главным образом Бог, гораздо более, чем какой-либо человек, вопреки утверждению некоторых. Поэтому, кто хочет стать любезным богу, непременно должен, насколько возможно, ему уподобиться.
Хорошо известно, что межличностные отношения в артистической среде всегда конфликтны. Писатели отнюдь не являют собой исключения из общего правила. Напротив, поскольку литература, особенно ее публицистическая составляющая, как никакая другая область художественной деятельности, связана с общественно-политической актуальностью, в литературной среде к личностным амбициям, зависти, симпатиям и антипатиям, т. е. ко всему «человеческому», а нередко и «слишком человеческому», приплюсовываются еще и вражда на идейной почве. Все вышесказанное вполне применимо и к такому вершинному явлению отечественной культуры, как русские писатели-классики второй половины ХIХ века. В молодости Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Некрасов, Гончаров и Салтыков-Щедрин тесно общались и во многом были единомышленниками. Однако к середине 60-х годов все они уже состояли друг с другом в большей или меньшей степени неприязненных отношениях. Последняя ссора Тургенева со Львом Толстым весной 1861 года чуть было не закончилась дуэлью. Они помирились лишь через семнадцать лет. 6 апреля 1878 году Толстой написал Ивану Сергеевичу письмо о том, что он к нему никакой вражды не имеет:
Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего. Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руки и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, в чем я был виноват перед вами. Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня [ТОЛСТОЙ Л. Т. 62. С. 406].
Тургенев, находившийся в то время в Париже, ответил ему 8 мая:
Я только сегодня получил Ваше письмо <…>. Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам; если они и были, то давным-давно исчезли – а осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренне привязан, и о писателе, первые шаги которого мне пришлось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. – Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений. Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию, – и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю Вам всего хорошего – и еще раз дружески жму Вашу руку [ТУР-ПСП. Т. 16. Кн. 1. С. 112–113].
Свидание состоялось в Ясной Поляне 8 августа 1878 г.[250] Позднее, в письме академику Александру Пыпину от 10 января 1884 г. Толстой говорит:
Я ничего не пишу о Тургеневе, потому что слишком многое и все в одной связи имею сказать о нем. Я и всегда любил его; но после его смерти только оценил его, как следует. <…> Не могу, однако, удержаться не сказать то, что я думаю о нем. Главное в нем – это его правдивость. По-моему, в каждом произведении словесном (включая и художественное) есть три фактора: 1) кто и какой человек говорит? 2) как? – хорошо или дурно он говорит, и 3) говорит ли он то, что думает и совершенно то самое, то, что думает и чувствует. – Различные сочетания этих 3-х факторов определяют для меня все произведения мысли человеческой. Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек), который хорошо говорит всегда то, самое то, что он думает и чувствует. <…> и потому воздействие Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное… Он жил, искал и в произведениях своих высказывал то, чтò он нашел – все, чтò нашел. Он не употреблял свой талант (уменье хорошо изображать) на то, что<-бы> скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу. Ему нечего было бояться. По-моему, в его жизни и произведениях есть три фазиса: 1) вера в красоту (женскую любовь – искусство). Это выражено во многих и многих его вещах; 2) сомнение в этом и сомнение во всем. И это выражено и трогательно, и прелестно в «Довольно», и 3) не формулированная, как будто нарочно из боязни захватать ее (он сам говорит где-то, что сильно и действительно в нем только бессознательное), не формулированная двигавшая им и в жизни, и в писаниях, вера в добро – любовь и самоотвержение, выраженная всеми его типами самоотверженных и ярче, и прелестнее всего в ДонКихоте, где парадоксальность и особенность формы освобождала его от его стыдливости перед ролью проповедника добра. Много еще хотелось бы сказать про него. Я очень жалел, что мне помешали говорить о нем [ТОЛСТОЙ Л. Т. 63. С. 149–150][251].
251
Речь идет о предполагавшемся чтении Толстого о И.С. Тургеневе в Обществе любителей российской словесности. Толстой дал на это свое согласие и был уже назначен день – 23 октября 1883 г., – но, по докладной записке цензора Е.М. Феоктистова о «недопустимости» выступления Толстого, в самый последний момент последовало из Петербурга запрещение. Об этом подробнее см. в