В 1920 году в русском зарубежье увидела свет книжка «Тургенев и Достоевский. История одной вражды» молодого историка литературы Юрия Никольского[257], написанная им в 1913–1917, полностью посвященная этой теме, – см. [НИКОЛЬСКИЙ Ю.А.].
Исследуя отношения И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского – от дружеского знакомства, через конфликт и многолетнюю ссору до примирения на Пушкинских торжествах в 1880, Никольский предполагал «построить филос<овскую> схему этих отношений, исходя из различного мировоззрения обоих писателей» (письмо к А.Ф. Кони от 6 февр. 1916 – ИРЛИ, ф. 134. оп. 3, № 1193), при этом счел «необходимым смотреть на ссору, становясь на сторону Достоевского». Отношение писателей к проблемам детерминированности, «свободы воли» и «своеволия», идеальной гармонической личности – та призма, сквозь которую Никольский увидел в Тургеневе язычника, а в Достоевском – ортодоксального христианина, ставящего человека в центре, но показывающего пагубность для этого человека своеволия [НИКОЛЬСКИЙ Ю.А.-БС].
В общем и целом, причину вражды между писателями автор вполне аргументировано свел как к различию их мировоззрений, так и «психологической несовместимости» натур.
Книга Юрия Никольского, не утратившая, отметим, и сегодня своего научного и познавательного значения, привлекла к себе должное внимание историков литературы. Известный в русском зарубежье богослов-патролог и историк литературы[258] Георгий Флоровский в своей критической рецензии писал:
Автор пытается вскрыть глубинные корни психологического конфликта, возведя его к «волевой противоположности», к <…> бытийной полярности двух существ. Совершенно справедливо определять Тургенева, как «детерминиста», а Достоевского, как исповедника свободной воли, и сопоставлять это с бессилием, бесхарактерностью первого и активностью (хотя бы только потенциальной) второго. Но такая характеристика Никольского слишком схематична, направлена, так сказать, на внеопытные глубины «интеллигибельного» характера, на душу an sиch, тогда как психологически-объяснительное значение имеет лишь «эмпирический характер». По этой причине автор не схватывает пункта пересечения отдельных воззрений Тургенева, возбуждавших отталкивание в Достоевском: атеизма, русофобства[259] и германофильства. Несомненно, что «раздражал» Достоевского с а м ж и в о й Тургенев, а не те или другие его мысли. Ю.А. Никольский сам это отмечает, и все же не делает попытки показать, как же представлялся Достоевскому – Тургенев-человек, ограничиваясь поверхностными замечаниями о «завистливых» чувствах к барину, помещику, баловню судьбы и пр. от этого остается неясным «карикатурный» образ Карамзинова: историко-литературные сопоставления, весьма любопытные, не могут заменить раскрытия и освещения того процесса, в силу которого живые впечатления от действительного лица претворились в художественный лже-портрет. «столкновение личностей – событие иррациональное», и это нельзя обойти простой ссылкой на неизбежность схематического подхода; схемы бывают разные, полезные и вредные, и автор, по нашему мнению, неудачно выбрал путь изолирующей абстракции, там, где следовал прибегнуть к сочувственной интуиции. <…> он совершенно обходит то обстоятельство, что ни с одним Достоевским поссорился и враждовал Тургенев, а и с Толстым, и с Герценом – это одно уже должно было подсказать, что в эмпирическом облике Тургенева крылось что-то такое, что толкало на разрыв. Эта была та самая suffиcance <англ., достаточность> «линяющего» западного человека, которая делала Герцену непосильной жизнь на «тинистом» Западе, и с которой в Карлсруэ и Бужевале привольно уживался Тургенев. И если следовать настоянию Тургенева – «судить не по односторонним изветам, а по результатам целой жизни и деятельности», то нельзя замолчать того отталкивания, которое внушил Тургенев зараз трем гениальнейшим (именно в качестве людей) из своих современников. <…> Герцен <…> смело мог бы адресовать <…> Тургеневу: «С настоящим вы не можете быть в разладе, вы знаете…что если прошедшее было так и так; настоящее должно быть так и так и привести к такому-то будущему… Вы знаете… куда идти, куда вести». Конечно, это – детерминизм, но не в виде отвлеченных формул, как и не в виде «онтологического» – «ноуменального» ядра личности, а в виде той атмосферы, которую человек носит повсюду с собой, и которая сквозит во всяком его слове и жесте, в самой его походке. В данном случае этот «детерминизм» проявляется у Тургенева в его доктринерской вере в genus europeum <лат., европейский гений> и несомненной принадлежности к ней русского народа, и в тех легковесных пожеланиях и оценках, которые она подсказывала ему по отношению к злобам дня, в поверхностном и легкомысленном train’е[260] жизни. Вот что возмущало Достоевского, как Толстого и Герцена – безответственность Тургенева за себя в его собственных глазах. На этой глубине исследователь и должен остановиться, стараясь найти психологические корни конфликта; тогда он, действительно, зараз избегнет и пошловатого анекдотизма, принимающего поводы и симптомы за причины, и абстрактного схематизма «вещей в себе», не «объясняющего» ровно ничего.
257
Юрий Никольский впервые заявил себя в печати статьей «Тургенев и писатели Украины» (1914), где, опираясь на малодоступные источники – воспоминания И.С. Тургенева о Т.Г. Шевченко и его письма к Марко Вовчок, стремился, по собственному признанию, приблизиться к пониманию Тургенева «со стороны эстетической и религиозной». Его литературоведческие приемы предвосхищали методику представителей ОПОЯЗа, с коими он был дружен. В эмиграции с 1920 г. В августе 1921 г. нелегально вернулся в Советскую Россию, чтобы вывезти из нее своих близких, но был арестован чекистами, обвинен в шпионаже и умер от тифа в харьковской тюрьме. Судьба подававшего большие надежды ученого и обстоятельства его трагической гибели приобрели в глазах современников почти легендарный характер. Ведущий теоретик ОПОЯЗа Борис Эйхенбаум писал в некрологе: «Надо сохранить память о нем. Надо собрать его статьи и напечатать некоторые его письма, в которых сказано больше, чем в статьях. Он был человеком выдающимся и характерным – действительной индивидуальностью. Самая отчужденность от века была в нем явлением органическим, заслуживающим внимания» [ЭЙХЕНБАУМ].
259
Флоровский с позиции православного богослова относится к «западнику» и «атеисту» Тургеневу явно неприязненно. Одно то, что он, как бы от имени Достоевского, обвиняет его – писателя, открывшего западному миру неведомую тому доселе красоту «русской души», в «русофобии» – несомненно, досадный для мыслителя столь высоко уровня нонсенс (sic!).