Такого рода точку зрения Феоктистов высказывал в своих «Воспоминаниях» в конце жизни, будучи уже тайным советником и сенатором, исповедующим крайне правые национал-охрани-тельские взгляды. На самом деле отношение Тургенева к русским и русскому характеру было отнюдь не «плоско-осудительным». Так, например, 16 октября 1852 г., возражая своему оппоненту-славянофилу Константину Аксакову, который, противопоставив народ и образованные слои русского общества, называл представителей последних за подражание Западной Европе «людьми-обезьянами»[373], он пишет:
Соглашаясь совершенно с Вашими замечаниями насчет моих «Записок <охотника>» – и приняв их к сведению для будущих моих работ – я не могу разделять Вашего мнения насчет «людей-обезьян, которые не годятся в дело для искусства…». Обезьяны добровольные и главное – самодовольные – да… Но я не могу отрицать ни истории, ни собственного права жить <…>. Трудно объяснить всё это в коротком письме… Но я знаю, что здесь именно та точка, на которой мы расходимся с Вами в нашем воззрении на русскую жизнь и на русское искусство – я вижу трагическую судьбу <русского> племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса. [ТУР-ПСП. Т. 2. С. 151].
Кроме того, из всех национальных характеров, которые довелось Тургеневу наблюдать, русский представлялся ему одним из наиболее сложных, «многоуровневых».
В его представлении – как писателя и публициста,
именно русский характер <…> оказывается в наибольшей степени подвержен влиянию иррациональных порывов, именно русские персонажи острее, чем все остальные ощущают жизненный трагизм или же наглядно демонстрируют его своим жизненным примером. Стихия изображается в разных обличьях – это может быть роковая любовь, разрушительные порывы в характере самого героя, потусторонние силы и т. д. – но почти всегда ее вмешательство в жизнь персонажа оканчивается фатально <…>. Она преследует русских героев независимо от уровня их культуры и сословной принадлежности, что объединяет их в некое единство <…>. Различные русские типы объединяет общая черта – иррациональность, обусловленность характера спонтанными порывами, которые они не в силах побороть [ФОМИНА. С. 35–36].
Здесь опять-таки напрашивается сравнение с Достоевским, утвердившим в мировом сознании такого рода иррациональность вкупе со стихийностью в качестве главных знаковых черт русского характера. Если Тургенев – «гений меры»[374] – стремился в целом к гармонизации отмечаемых им экстремальных черт русского характера, то Достоевский, напротив, гиперболизировал их, доводя все странное и необычное в психическом состоянии и поведении своих героев до крайней черты, а то и сумасшествия. За такого рода пристрастие к «психологическим ковырянием» Достоевского критиковал сугубый реалист Тургенев:
у Достоевского через каждые две страницы его герои – в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь «этого не бывает»[375],
– резко осуждали писатели толстовской школы, – см. об это в [УРАЛ (III)]. В частности, Марк Алданов был убежден,
что Достоевский ни в коей мере не представляет русской литературы, и что иностранцы жестоко заблуждаются, принимая его за правдивого и достоверного художника российской действительности. Для Алданова Достоевский – прежде всего исключение, он стоит особняком, эту мысль он наиболее веско аргументирует в статье <«Сто лет русской художественной прозы»>, адресованной американским читателям и задуманной как вступление к антологии русской прозы. Здесь он подчеркивает, что Достоевский отошел от традиций великой русской прозы в первую очередь потому, что он не является писателем-реалистом. Его всегда привлекало все странное, необычное (Алданов употребляет слово unusual), в то время как русская литература всегда тяготела к простоте. <…> Отход Достоевского от традиций Алданов видел и в призыве к войне, так как русская литература является, по его словам, «наименее империалистической» и самой миролюбивой из всех литератур[376]. <…> Алданов считает Достоевского ответственным в тиражировании таких вздорных клише, как русская душа[377] и максимализм. <…> Главное же заключалось в том, что Достоевский был абсолютно чужд принципам «красоты-добра» («kalos-kagathos»), которым служит, по мнению Алданова, вся русская литература[378]: «Я утверждаю, что почти все лучшее в русской культуре всегда служило идее “красоты-добра” <…> самые замечательные мыслители России (конечно, не одной России) в своем творчестве руководились именно добром и красотой. В русском же искусстве эти ценности часто и тесно перекрещивались с идеями судьбы и случая. И я нахожу, что это в сто раз лучше всех “бескрайностей” и “безмерностей”, которых в русской культуре, к счастью, почти нет и никогда не было, – или же во всяком случае было не больше, чем на Западе»[379].
373
К.С. Аксаков писал Тургеневу: «Вы увидите, что люди-обезьяны годятся только на посмех, что, как бы ни претендовал человек-обезьяна на страсти или на чувство, он смешон и не годится в дело для искусства, что, следовательно, вся сила духа в самостоятельности. <…> Подвиг сознания предстоит нам, жалким людям без почвы; великая сила мысли должна вновь соединить нас с нашей Русью после того, как полтораста лет тому назад была волей и неволей порвана с нею наша непосредственная связь. А, каково! Полтораста лет разыгрывали мы – и надо правду сказать, очень недурно роль обезьян Западной Европы» [ТУР-ПСП. Т. 2. С. 478].
374
Определение «гений меры» принадлежит Д. Мережковскому, который писал: «В России, стране всяческого, революционного и религиозного, максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры. Ибо что такое культура, как не измерение, накопление и сохранение ценностей? В этом смысле Тургенев, в противоположность великим созидателям и разрушителям Л. Толстому и Достоевскому, – наш единственный охранитель, консерватор и, как всякий истинный консерватор, в то же время либерал» [МЕРЕЖКОВСКИЙ (III). С. 475], см. также [РЕБЕЛЬ Г. (II)].
377
Первооткрывателем «русской души» считается все-таки Тургенев, но, что примечательно, Алданов его за это не порицает.
378
Интересно, что в приведенной в романе Алданова «Истоки» портретной характеристике Достоевского говорится, как о человеке нервном и «неуютном. «Впрочем, такое же впечатление от Достоевского выносили почти все. “То ли дело наш Иван Сергеевич! Вот, можно сказать, рубаха-парень!” <…> В Тургеневе действительно ничего неуютного не было», – см. об этом [ТАСИС. С. 394 и 404].
379
Со своей стороны отметим, что исследование «бескрайностей» и «безмерностей», как психических потенций человеческой личности, предпринятое Достоевским-беллетристом, явилось побудительным стимулом для всей мировой литературы – и искусства в целом, сконцентрировать свое внимание на этом антропологическом феномене, причем этническая дефиниция «ля рюс», которой Алданов придавал столь большое значение, в этой ситуации, утратила свою «знаковое» качество, растворившись в «общечеловеческом».