Следует помнить одно из определений жизненной позиции у Тургенева: по его словам, это «Жизнь для искусства». Как мыслитель и общественник он чутко откликался на все вызовы своего времени, но, по большому счету, жил в искусстве и для искусства. Уже только по этой причине в тургеневском патриотизме, говоря словами Федора Степуна, «нет ни политического империализма, ни вероисповеднического шовинизма, ни пренебрежительного отношения к Европе»[380]. В его национальной позиции главным является стремление в мировом культурном контексте утвердить русского человека как полноправного представителя европейской семьи народов. У Тургенева
«русский человек» как в лучших, так и в негативных своих проявлениях близок «вечным» образам мировой литературы <…>. Герои Шекспира, Гете и др. авторов – считал писатель – родственны «русскому» характеру, и именно потому «Фауст», «…несмотря на свою германскую наружность», оказывался, с его точки зрения, «понятнее» русским, «чем всякому другому народу» [ТУР-ПСС. Т. 1. С. 220], а шекспировские типы – «ближе <…> нам, чем французам, скажем более – чем англичанам» [ТУР-ПСС. Т. 12. С. 327]. В оценке писателя русские становились подлинными носителями «европейской» психологии, перешедшей в их «плоть и кровь» («Речь о Шекспире», 1864) <…>[381]. Утверждения о подобной психологической преемственности и притязания на духовное первенство русских представляются оборотной стороной нелицеприятного знания о России, высказанного, в частности, в «Дыме». Речи Потугина о культурной и экономической отсталости России во многом отражали горькие размышления самого автора, и чем яснее было осознание собственных бед, тем настоятельнее требовалась их символическая компенсация. У Тургенева она выразилась, с одной стороны, в представлении о трагизме «русского характера», а с другой – в преимущественно ироническом изображении инонациональных типов. Это, разумеется, не отменяло «русские» недостатки и не исключало положительных героев-иностранцев, однако, в конечном счете, «русский характер», даже в самых негативных своих проявлениях, оказывался сложнее и богаче по сравнению с иноэтничными тургеневскими героями [ФОМИНА. С. 58].
Михаил Стасюлевич, издатель и друг Тургенева, находившийся близ него в последние дни его жизни и сопровождавшего гроб с телом писателя от границ Российской империи до Петербурга, в своих воспоминаниях, особо выделяет – как беспримерное событие! – тот факт, что у гроба Тургенева стояла «вся Россия»:
Тут нельзя даже было заметить различия между окраинами и коренною Россией: все сошлись в глубоком уважении к имени того, кто силою одного таланта поставил русский язык и русскую мысль на новую для них высоту. – Вот, великий русификатор, – думалось мне в то время, когда я стоял у гроба в Ковне и Вильне, а предо мною далеко в обе стороны простиралась толпа людей, черты которых в большинстве говорили об их далеко не великорусском происхождении и в речи слышался посторонний акцент [СТАСЮЛЕВИЧ. С. 267][382].
Безудержный всплеск национализма XIX в. подталкивал правящие круги имперских государств к проведению политики насильственной ассимиляции «нетитульных» народов. В Германии и Австрии это была германизация, в Османской империи – тюркизация, в Российской – русификация, см. [RENNER]. Проводившаяся царским правительством на западных окраинах страны – в Польше, Литве, Финляндии, Белоруссии, на Украине – в тогдашней Малороссии[383], русификация (в языковом и в культурно-религиозном плане) носила ярко выраженный репрессивный характер[384], поскольку наталкивались на упорное сопротивления со стороны местного населения. По этой причине в либерально-демократических слоях русского общества такая политика в целом не одобрялась, и слово «русификатор» здесь считалось если не бранным, то малопочтенным. В свете всего вышесказанного определение Стасюлевича «великий русификатор» применительно к личности Тургенева должно было звучать как нонсенс, в первую очередь для «людей, черты которых в большинстве говорили об их далеко не великорусском происхождении». Однако евреи, судя по всему, не видели в произведениях покойного писателя чего-то обидного, задевающего их национальное достоинство. Напротив, даже малейшая возможность укорить Тургенева в неприязни к еврейству, встречала решительный отпор со стороны еврейских интеллектуалов. Вот только один пример.
380
Этим определением Степун охарактеризовал мировоззренческую позицию биографа Тургенева, писателя Бориса Зайцева.
381
Отметим здесь очевидное совпадение представлений о русской культуре у Тургенева и Алданова.
382
Тургенев был одним из самых читаемых и популярных писателей в еврейской среде уже в XIX в. Об этом свидетельствуют и статистические данные, и непосредственные высказывания, и публикации о нем в русско-еврейской прессе, появившиеся в особенности после его смерти. О том «энтузиазме», с которым евреи зачитывались И. Тургеневым, пишет постоянный критик «Восхода» С. Станиславский (Восход. 1897. Март. С. 12). [ВАЛЬДМАН (II). С. 183]. Напомним также, что в конце ХIХ в. евреи составляли более 40 % населения Ковно и Вильно.
383
См. об этом в: Миллер А. Русификации: классифицировать и понять // Ab Imperio. 2002. № 2. С. 133–148; Weeks Theodore R. Nation and state in late Imperial Russia: nationalism and Russification on the western frontier, 1863–1914. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1996.
384
Например, в 1864–1904 гг. книгопечатание и преподавание на литовском языке в российской империи было запрещено, в 1863–1888 годах российская цензура не пропустила ни одно издание на белорусском языке. Уже в 1839 г. было упразднено отдельное ведомство по вопросам просвещения и образования, закрыт Варшавский университет и «Общество друзей науки», сокращено количество гимназий. Резко усилилась цензура, были запрещены книги Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и ряда других польских поэтов и писателей. В 1866 г. на Польшу было распространено действие российского уголовного кодекса, в 1875 г. судопроизводство было переведено на русский язык. В 1869 г. была закрыта Главная Варшавская школа, на базе которой был учреждён Императорский Варшавский университет, преподавание отныне велось на русском языке. Преподавание во всех других государственных высших и средних учебных заведениях Польши также было переведено на русский язык. Лишь в низшей школе сохранялось обучение на польском языке. Одновременно шло наступление на католицизм: запрещалось преподавание католического вероучения в школах, в 1875 г. ликвидирована грекокатолическая церковь, униатов принуждали к переходу в православие. С конца 1880-х годов наиболее применяемыми наименованиями российской Польши становятся названия «Привислинский край», «Привислинские губернии» и «губернии Привислинского края». Школьные программы по истории составлялись в прорусском духе. В 1885 г. языком преподавания в народных школах был объявлен русский язык. Одновременно сокращалось количество учебных заведений, в результате чего к концу XIX в. по уровню грамотности Польша оказалась на одном из самых последних мест в Российской империи, – см.