В своих «Воспоминаниях о Шевченко» (1876), ставших предисловием к пражскому изданию «Кобзаря», он оценивает украинскую литературу невысоко, а рассказывается об украинском поэте не только сочувственно, но и иронически. <…> Первая встреча писателя с Шевченко, о котором Тургенев был наслышан еще до его ареста, произошла в 1859 г. Тургенев выделяет в облике украинского поэта два полюса. С одной стороны, он пишет об «оригинальном и сильном таланте», о страстности его натуры, но, с другой, признается, что «едва ли кто-нибудь из нас признавал за ним то громадное, чуть не мировое значение, которое, не обинуясь, придавали ему находившиеся в Петербурге малороссы». Тургенев подчеркивает и наивное самолюбие поэта-самородка, и его необразованность («Читал Шевченко, я полагаю, очень мало, – (даже Гоголь был ему лишь поверхностно известен), а знал еще меньше того…»), и пьянство. Вывод, который следует из такой двойной оценки: самобытности украинской культуры отрицать нельзя, но она провинциальна и не может равняться с европейской.
В художественном творчестве Тургенев не раз говорит о «малоросском» провинциализме и ограниченности, хотя точка зрения автора, как правило, маскируется позицией его героев.
<…> Таким образом, несмотря на содействие украинофилам и неоднократные заявления писателя о том, что русские и малороссы представляют собой «две родные, но противуположные народности» [ТУР-ПСС. Т. 3. С. 364], Тургенев, как и большинство его современников, разделял идею о русско-украинском единстве и своим творчеством способствовал ее закреплению в культуре [ФОМИНА. С. 89, 92][387].
Возвращаясь к характеристике «великий русификатор» в статье-некрологе Стасюлевича, отметим, что она, несомненно, воспринималась современниками как его – либерала и демократа[388], саркастический выпад в адрес тех критиков Тургенева, кто вменял ему в вину «отсутствие национального чувства» и симпатию в отношении «бунтовщиков поляков»[389]. Речь идет о польском восстании 1863 года. В атмосфере «Великих реформ», когда русское общество наконец-то почувствовало себя нацией, оно воспринимало польских мятежниках уже не как «жертв самовластия», а врагов, стремящихся разрушить целостность государства. Впоследствии Михаил Катков, стоявший тогда еще на «западнических» позициях, вспоминал:
Что спасло Россию в 1863 году? Другими словами: в чем была опасность, которая угрожала ей? Последствия показали, что угрожавшая ей опасность заключалась в ней самой. Истинной опасностью для нее был упадок ее общественного духа и политическая безнравственность, которая сознательно и бессознательно овладевала умами. Дела наши усиленным ходом шли в направлении антинациональном и вели неизбежно к разложению цельного государства. Вот зло, которым страдала Россия и которым поспешили воспользоваться внутренняя измена и расчет иностранных правительств. Россия была на волос от гибели не потому чтобы она в действительности была немощна, а потому, что она была больна мнением, находилась под властью ошибки и сама налагала на себя руки. Россия была спасена пробудившимся в ней патриотическим духом, и этим прежде всего она обязана своим врагам, которые слишком рано сочли ее за мертвое, преданное разложению тело. <…> Впервые явилось русское общественное мнение; с небывалой прежде силой заявило себя общее русское дело, для всех обязательное и свое для всякого, в котором правительство и общество чувствовали себя солидарными[390].
Павел Анненков писал Ивану Тургеневу 1(13) февраля 1863 г:
Общество решилось принять войну, если война будет предложена <Западом> – это очевидно. Из этого следует, что оно развязывает руки правительству и уже согласилось молчаливо ни от чего ни приходить в ужас, какой бы ужас ни был. <…> Затем от последнего копииста до светлейших особ – все заняты чтением журналов – и, хотите верьте, хотите нет, – известия о расправах повстанцев и ругательства иностранных газет, обращенные к России, держат всех в удивительно напряженном состоянии и всех собирают в кучу. <…> мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни [АННЕНКОВ (III). Кн. 1. С. 135].
Другой «западник»-либерал В.П. Боткин, обращаясь своему старому другу и единомышленнику И.С. Тургеневу[391], в письме от 11 (23) июля 1863 г. заявлял:
Нас польский бунт застал в период сантиментально-космополитических воззрений, мы забывали в них существенные интересы нашего отечества, в нас было так мало политического и государственного смысла, что мы готовы были прервать и разрушить все движение нашей истории и готовы были желать восстановления Польши, не думая о том, что этим поставим в постоянную опасность и смуту наши западные провинции с перспективою лишиться их и многого другого. <…> Лучше неравный бой, чем добровольное и постыдное отречение от коренных интересов своего отечества. <…> Нам нечего говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности никто, в сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России она должна владеть Польшей, – это факт, и об этом не стоит говорит. Мы можем удивляться решимости и героизму поляков, бьющихся за свою самостоятельность, можем приходить в омерзение от их лжи, клевет и коварных действий, – какова бы ни была Россия, – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего существования.
387
Отметим, что подобного рода явления, связанные с попытками региональных субэтносов выступать состоятельно на общенациональной литературной сцене, как носители языково-культурного своеобразия, имели место и в Германии, например, в Баварии. Иоганн Андреас Шмеллер (1785–1852) уже в середине ХХ в. издал четырёхтомный словарь баварского языка («байриш», нем. «bairisch»).
388
«Стасюлевич до конца своих дней сохранил способность краснеть… за других. Любивший родину настоящей любовью, желавший ей спокойного, органического развития, чуждого судорожных скачков и малодушных отступлений, он никогда не держался крайних взглядов и не сочувствовал вытекающим из них практическим мерам, с какой бы из противоположных сторон они ни рекомендовались» [КОНИ].
389
Например, в связи с публикацией романа «Дым» историк-панславист Михаил Погодин – один из апологетов охранительной «теории официальной народности», в своем отзыве обнаружил в романе «неприязненные
390
391
В.П. Боткин познакомился с Тургеневым в 1842 г. К этому моменту внук крепостного крестьянина, сын богатого московского, чаеторговца, Боткин представлял собою человека с большим жизненным опытом и с достаточно четкими общественными и литературными воззрениями. <…> Испытывая в эти годы «враждебное чувство ко всему, на чем лежит печать мистики и романтики»; отрицательно относясь к умственному направлению, представляемому «поганым, вонючим» органом Погодина и Шевырева («Москвитянин»), а также к славянофильским теориям, Боткин примкнул к западникам – идеологам европеизации русской государственной и социальной жизни. Боткин не раз давал общие характеристики творчества Тургенева (см., например, в письме к нему от 18 июля 1853 г.) и, бесспорно, в этих оценках обнаруживается тонкое понимание существенных особенностей художественной манеры знаменитого романиста. <…> Был момент, когда они оба затевали одни и те же планы, горели одними желаниями. Либеральный буржуа и либеральный дворянин сошлись в желании содействовать ликвидации крепостного строя. Идеолог «промышленных интересов», Боткин принимает участие в обсуждении программы задуманного Тургеневым журнала «Хозяйственный указатель», «Проекта программы-общества для распространения грамотности и первоначального образования». Все эти планы приходятся на 1858–1860 гг. [БРОДСКИЙ (II)].