<…> Прости меня, любезный друг Иван Сергеевич, что я все продолжаю тебе писать об этом предмете, – но что мне делать, когда он охватил все мое существо [БРОДСКИЙ (II)].
На почве единой патриотической ненависти к полякам, как «губителям отечества», союз между западниками и славянофилами оформился не только в журналистике, но и в практической деятельности: ближайшими помощниками «западника» Н.А. Ми лютина в его преобразованиях в царстве Польском стали славянофилы
А.Ф. Гильфердинг, А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин и др. «Благодетельный мятеж» – так окрестил события 1863 года Иван Аксаков, также считавший, что они являют собой
эпизод русской истории, в котором именно русскому обществу пришлось принять самое деятельное участие, а русскому правительству опереться преимущественно на содействие русского общества и русской печати[392].
При всем этом в кругах славянофильски ориентированных мыслителей, грезивших о всеславянском братстве, полонофобия встречала целый ряд интеллектуальных возражений.
Стереотипный образ поляков как народа, «стоящего на высшей степени цивилизации сравнительно с Россией», был, по свидетельству Д.А. Милютина, весьма распространен в русском обществе. Современники неоднократно фиксировали проявления русского комплекса неполноценности по отношению к полякам в быту, во всяком случае в Западном крае. Показателен скандал из-за статьи Н.Н. Страхова «Роковой вопрос», в результате которого в 1863 г. был закрыт вполне националистический журнал братьев М.М. и Ф.М. Достоевских «Время». Страхов, в частности, написал: «Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: “Вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация” (здесь и во всех последующих цитатах курсив авторов. – С.С.). Сказать это легко; но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем, что будет или может быть». Эти слова были встречены бурей возмущения (даже со стороны людей, которых нельзя заподозрить в квасном патриотизме), восприняты как пощечина русскому общественному мнению, несмотря на то что исходили из уст правоверного националиста: Страхов задел больное место.
Главная претензия русских националистов к полякам – обвинение последних в предательстве «славянского дела» (Польша – «главная препона панславизма» (А.А. Киреев), «Иуда» славянства (Ф.И. Тютчев)[393]предательстве не только политическом, но и религиозно-культурно-историческом, историософском. Поляки продали свое славянское первородство, став частью западной цивилизации, более того, передовым отрядом католицизма в борьбе против центра славянской цивилизации – православной России. «Польша, оставаясь славянскою, сделалась вполне членом латиногерманской семьи народов, единственной славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно, не в силу материального завоевания, а добровольным принятием западноевропейских стихий в основу своей собственной, славянской жизни». «Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское»[394]. Тем не менее националисты-славянофилы выражали надежду, что Польша еще способна переродиться и вернуться к своему славянскому естеству: «Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую она все-таки не смогла. <…> Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. <…> Окончательное разрешение польского вопроса <…> немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне сама собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим»[395] [СЕРГЕЕВ С.М.].
392
393
В статье 1848 г. «Россия и революция» Тютчев назвал Польшу «фанатичной приспешницей Запада и всегдашней предательницей своих», – см. [ТЮТЧЕВ Ф.И. С. 153].
394
Издревле «поляки воспринимали русских как чужих. Их оценивали как народ, отличавшийся рабской покорностью, более низкой культурой, чуждой религией, а также другими – более или менее заметными особенностями и пороками. <…> разделы Польши, присоединение большей части Речи Посполитой к самодержавному государству, русификация и кровавые расправы, которыми завершались очередные восстания, привели к тому, что образ русских стал прежде всего образом врага, захватчика, палача» [МАЧЕЕВ. С. 11–12].
395
В широком историческом контексте о русско-польских отношениях и взаимных претензиях обоих народов друг к другу см., например, в [ПОЛ-РУСС].