Он ищет нужное слово, и я подсказываю ему: – Более человечные!
– Да, именно! – подтверждает он. – Мы менее связаны условностями, мы люди более человечные! <…>[412]
А вот другой поворот национальной темы – и опять акцент смещается с очевидного порока в сторону несомненного достоинства: «… хотя русский народ и склонен ко лжи, как всякий народ, долгое время пребывавший в рабстве, но в искусстве он ценит жизненную правду» (С. 344). Своей «русскостью» Тургенев был вдвойне интересен деятелям французской культуры[413]. В устных рассказах Тургенева русский мир, в том числе его литературная сцена, представали столь живыми и колоритными, что, когда он, например, описывал русских литераторов, у Гонкура даже возникает «жалость к <…> французской богеме» (С. 337). Недаром литературный критик и беллетрист Поль Бурже, достигший в последней трети ХIХ в. громкой известности своими психологическими романами, включив Тургенева – единственного не француза (sic!) – в число главных выразителей духа современности, подчеркивал, что в тургеневских произведениях читатель находит «чуждые себе способы чувствовать и мыслить» (С. 460), – см. [РЕБЕЛЬ Г. (IV)].
Вместе с дифирамбами Тургеневу в указанной антологии также можно сыскать немало высокомерно-уничижительных высказываний французских писателей и интеллектуалов того времени о немецкой и английской культуре. В частности, Проспер Мериме, друг Тургенева[414], писатель, весьма интересовавшийся русской литературой, задаваясь риторическим вопросом:
А знал ли Пушкин немецкий язык, нравилась ли ему немецкая литература?» – тут же отвечает на него следующим образом: «Хочется верить, что нет. В нем не ощущается никакой связи с немецкими авторами. У них мысли половинчатые, и выражены они тоже наполовину. В противоположность им Пушкин всегда знает, что он хочет сказать» (С. 275).
Констатируя несомненное влияние на Пушкина поэзии Байрона, Мериме, по всей видимости, недолюбливавший «коварных островитян» (С. 281), замечает:
Но лорд Байрон был англичанином, следовательно, ему не хватало вкуса <…>. Это был болтун (мысли у него разбросаны, он только в их выражении лаконичен и потому неясен). Пушкин, наоборот, лапидарен и в содержании, и в форме, и это потому, что у него был вкус. Но откуда он у него? <…> Дар ли это природы или следствие образования? Объясните мне» (С. 277).
Батист Фори цитирует высказывание Ипполита Тэна о Тургеневе:
Можно всех немцев в ступе истолочь, и все равно не добудешь капли его дарования» (С. 485).
Эжен-Мельхиор де Вогюэ, рассказывая о годах учебы Тургенева, дает такое, например, ироническое, но нелестное в целом определение интеллектуальных особенностей славян:
Существовало такое убеждение, что для остепенения легковесных славянских мозгов необходимо прибавить к ним малую толику немецкого свинца» (С. 440).
Тургенев – вполне дитя своего века и, несмотря на ряд личных особенностей, связанных с его характером, – таких как добродушие, доброжелательность, терпимость и интерес к чужеродному, он в своих оценках иноплеменников мало чем отличается от друживших с ним европейских знаменитостей. Единственное его сугубо личное качество – это отсутствие русского национального чванства при, одновременно, «полном уважением к национальным личностям и к сохранению их» – как это декларировал Достоевский. При этом, однако, он не прочь – именно как русский, подчеркнуть, например, что
…французы слабо одарены поэтическими способностями. Ум француза остер и быстр, а воображение тупо и неизменно <…> в красоте он прежде всего ищет красивости, и, при всей своей физической и моральной отваге, он робок и нерешителен в деле поэтического создания… или уже, как В. Гюго в последних его произведениях, сознательно и упорно становится головою вниз <…> Словом, французы так же легко обходятся без правды в искусстве, как без свободы в общественной жизни» [С-ТУР-во-ФРАН. С. 179].
До вхождения в парижское литературное сообщество Тургеневу казалось, что оно выглядит «крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно». Так, 3(15) января 1857 года он писал Льву Толстому:
Французики мне не по сердцу; они, может быть, отличные солдаты и администраторы – но у всех у них в голове только один переулочек, по которому шныряют все те же, раз навсегда принятые мысли. Всё не ихнее им кажется дико – и глупо. «Ali! le lecteur Franзais ne saurait admettre cela!»[415] Сказавши эти слова, француз даже не может представить себе, что Вы что-нибудь возразите. Бог с ними! [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 181].
412
Цитируется по: [ЭР: ИТ]: URL: http://turgenev-lit.ru/turgenev/ vospominaniya-o-turgeneve/v-vospominaniyah-sovremennikov-2/gonkur-zhyul-i-edmon-iz-dnevnika.htm
413
Здесь опять-таки, в компаративном плане, напрашивается отсыл к стенаниям Достоевского (см. Гл. V) о том, что русских не слушают, не понимают, не видят достоинств их национальной идентичности и т. п.
414
Проспер Мериме, «в каком-то смысле положивший начало литературной славе Тургенева во Франции», состоял в дружеской переписке с Тургеневым с 1857 г. вплоть до своей кончины. Его последнее послание, написанное в день смерти, 23 сентября 1870 года, красноречиво свидетельствует о чувствах французского писателя к своему русскому другу: «Я очень болен, у меня едва хватает сил пожать вам руку». Сам Тургенев в некрологе на смерть Мериме писал: «Кто его знал, никогда не забудет его остроумного, неназойливого, на старинный французский лад изящного разговора. Он обладал обширными и разнообразными сведениями; в литературе дорожил правдой и стремился к ней, ненавидел аффектацию и фразу, но чуждался крайностей реализма и требовал выбора меры, античной законченности формы» [С-ТУР-во-ФРАН. С. 15, 312, 183]. Мериме и Тургенев исповедовали сходные эстетические, этические и даже политические ценности – судя по всему, именно это их и сближало [РЕБЕЛЬ Г. (IV)]. К сожалению, письма Тургенева к Мериме пропали и, по-видимому, навсегда утрачены.