Нас знакомят с Германией, где писатель учился в конце 1830-х годов и где в той или иной мере он оказался вовлечен в сложную рефлексию немецких мыслителей, связанных с проблемами эмансипации еврейства. Изучающий в Берлине философию Тургенев, был хорошо знаком с их разными взглядами на этот вопрос: от нетерпимости к евреям со стороны Фихте и Шлейермахера[1] до симпатии Шеллинга и определенной доброжелательности Гете, или двойственного отношения со стороны Гегеля. А позже возникает фигура Маркса, которую едва ли мог не заметить Тургенев, как его друг Анненков, интересующийся вопросами социализма. Уральский подмечает любопытные детали: «Примечательным историческим совпадением является тот факт, что Карл Маркс и Иван Тургенев родились и умерли в один год (1818 и 1883), не дожив оба двух месяцев до своего 65-го дня рождения» – и убеждает читателя, что Тургенев наверняка «был знаком с некоторыми трудами основоположников научного коммунизма». Вот действительно любопытная новая тема!
И хотя автор книги завершает главу о немецких основах философского образования Тургенева почти вопросительно: «Нам неизвестно, – пишет он, – читал ли Тургенев работы немецких мыслителей, относящиеся к “еврейскому вопросу”», – но, согласимся в этом с автором, едва ли они могли не привлечь его внимания. И, что любопытно, «заклятый гетеанец», как в шутку называл себя Тургенев, во многом и в бытовом общении со знакомыми евреями следовал миролюбивой тактике своего кумира Гете, а в «еврейском вопросе», скорее, разделял точку зрения Бруно Бауэра, который считал, что эмансипацию нужно всегда начинать с себя. Может быть, конечно, в этом сказывалась либеральная позиция Тургенева, прививка которой была сделана ему на Западе, а может и внутренняя предельная требовательность к себе – «чтобы иметь право себя высказывать», как говорил один из его известных персонажей.
В любом случае вторая глава книги посвящена Тургеневу-либералу. Она погрузит читателя в разные оценки и трактовки знаменитых споров между славянофилами и западниками, которые существуют в науке и публицистике. Герцен, Чаадаев и Аксаковы, Зеньковский, Франк и Бердяев, Гроссман, Walicki, Щукин, Кантор, Фокин и многие другие – разные точки зрения будут представлены в книге, что называется, из первых уст.
Надо сказать, что Уральский выступает в этих главах, как и в книге в целом, скорее, как транслятор известных и авторитетных исследовательских мнений, вкупе с фрагментами мемуарно-публицистического плана, они должны предложить читателю разные траектории в оценке проблемы. Хотя не могу не признать, что иногда в таком многообразии суждений читателю трудно ориентироваться. Но это принцип книги, составленной Марком Уральским на основе профессионального опыта специалистов, – и в этом его, наверное, можно только поддержать.
Читатель углубится в историю русского либерализма и нигилизма, уточнит свои познания в области великих реформ 1860-х годов, чтобы прийти к выводу о том, насколько Тургенев был «русским европейцем» – кстати, удивительная метафора, которая в тургеневской системе координат, наверное, звучит странно, поскольку для писателя «русский» означало «европейский». Скорее, прав был Дмитрий Сергеевич Мережковский, называвший Тургенева просто – «истинным европейцем». Мережковского Уральский тоже цитирует!
Тургенев в оценках современников и потомков – таков титул третьей главы, конечно, широкий и, казалось бы, призванный разве что лишний раз напомнить читателю о непростой истории репутации писателя в России и в Европе. Но это не совсем так, потому что пунктиром просматривается «еврейский вопрос» как часть политической палитры европейского мира и тургеневское к нему отношение, которое, как небезосновательно полагает автор книги, не было острым. Собрав множество суждений о Тургеневе людей разных сословий, мировоззрений, традиций и научных школ, Уральский приходит к выводу о том, что Тургенев как общественный писатель, вероятно, был потеснен Тургеневым «странным», «таинственным», как бы намеренно уходящим от злободневности. И это во многом будет правдой, что, однако, не умоляет в Тургеневе человека социально и идейно неравнодушного. И читатель сам должен разобраться в этом казусе как будто аполитичного писателя, давшего тем не менее имя целому общественному явлению – нигилизму.
Далее Уральский предлагает читателю углубиться в «тургеневскую эпоху», которая «охватывает период царствования четырех русских императоров». Но эпоха есть эпоха – она не сводима к одному человеку, к тому же она рассматривается «в контексте эмансипации европейского еврейства в XIX столетии». Здесь читателю предстоит погрузиться в исторические процессы: автор пишет о Хаскала, об аккультурации евреев, об ассимиляции, о мнениях социалистов на этот счет, о формировании антисемитизма и филосемитизма, о русских контекстах всех этих и смежных процессов, о качелях в политике Российской империи, в том числе по еврейскому вопросу, и проч. Это очень интересный историко-культурный и даже социально-экономический экскурс, без которого трудно понять трансформацию взглядов Тургенева на еврейскую тему, которая его явно все больше и больше интересовала. Это отражено в его творчестве, поскольку от довольно стереотипных ситуаций и оценок в раннем творчестве, например, в «Записках охотника» или в рассказе «Жид» Тургенев приходит к сложным аллегорико-символическим трактовкам еврейской темы, например, в повести «Несчастная», которая названа так, как обычно на Руси именовали каторжных, не спасенных – в этой связи так пронзительно звучит в подтексте история библейской спасенной Сусанны.
1
При этом Шлейермахер был частым и особо желанным гостем «еврейских салонов» Берлина, в которых на рубеже XVIII–XIX вв. обретался цвет интеллектуальной элиты Пруссии, см. об этом в [ЙОНКИС (II)].